РОДОМ ИЗ ДЕТСТВА

Дом, в котором всегда тепло Продолжение беседы с Артемом Соловейчиком Кор.: Артем, Вы ходили в детский сад? — Ходил. С очень раннего возраста. Когда я родился, мои родители были молодыми журналистами, и им приходилось очень много работать. А помощи ждать было неоткуда: бабушка наша, которую мы очень любили, жила в Баку и могла приезжать только летом. Надо было как-то управляться, и меня отдали в ясли, кажется, месяцев с девяти. При той жизни другого было не дано. А потом, когда я подрос, то стал ходить в детский сад. Самый обычный садик. Помню, правда, что там была особенная система закаливания — по английскому варианту. Днем нас укладывали спать в спальных мешках на неотапливаемой веранде. Кор.: Вы любили ходить в детский сад? — Нет, не любил. Не просто не любил, а очень сильно не любил. Я вообще не любил казенные места — ни детский сад, ни школу. Когда подрос, отводить в детский сад меня стало сложно. Я плакал и цеплялся по дороге за все, за что только можно было ухватиться, — за деревья, забор. Помню, всегда мечтал, что однажды случится чудо и не нужно будет идти никуда. Родители меня жалели и при первой же возможности оставляли дома. Сестру отправляли в садик, а меня оставляли. Я умел долго и тихо играть, никому не мешая. Это было счастье. Мама и отец сильно за меня переживали. Отец всегда утешал — и меня, и себя, видимо: «Скоро, скоро все это кончится!» Особенно тогда, когда меня отправляли в какой-нибудь оздоровительный лагерь. Они, как могли, пытались смягчить расставание с домом. Помню, лет в шесть меня отправили куда-то на неделю. В том лагере была традиция — каждый день чистая одежда. То есть комплектов одежды должно было быть по числу дней смены. Так вот, мама все так устроила, что каждый раз, надевая новую одежду, я находил в карманах конфеты. Это было здорово. Кор.: Как Вы думаете, с чем была связана нелюбовь к детскому саду? — Я вообще был странным ребенком. Но это я сейчас понимаю. Тогда я ни о чем не догадывался, потому что родители меня бесконечно любили и бесконечно в меня верили. Говорят, что я стал разговаривать только к четырем годам. Кор.: Окружающие, наверное, пугали Ваших родителей неприятными прогнозами? — Может, и пугали. Но мои мама и папа отличались независимостью своих мнений и уверенностью, что их дети, и вообще все дети, замечательные, что надо больше доверять своей интуиции и своей любви. Я думаю, если их спросить: «Когда заговорил Ваш сын?» — они не вспомнят. Они каким-то своим смыслом наполняли это понятие «разговаривает — не разговаривает»: детские глаза тебе отвечают — значит, все хорошо. Они потом вспоминали: «Ты очень серьезно, солидно занимался самыми разными делами. Ты думал, что бы сейчас сделать, куда что прибить, куда пойти. Ты все слышал, на все реагировал». В школу пошел, не умея читать. Все потому, что научить меня чему-либо, чего я сам не хотел, не было никакой возможности. И очень долго не мог этому научиться. Учителя возмущались: «У тебя такой известный папа-педагог! Неужели он не может тебя этому научить?» Но родители никогда ни к чему меня не принуждали: ни читать, ни убирать постель, ни мыть посуду. С посудой и постелью все получалось само собой: этому как-то очень органично способствовал наш домашний уклад. Меня никогда никто специально не просил помыть посуду. Это вообще не было предметом домашних разговоров. Нужно было — и мы с сестрой мыли посуду. Что касается чтения, отец так мне говорил: «Понимаешь, чтение чтению рознь. Прочесть — это не значит буковки вместе сложить. У тебя, — уверенно говорил он, — есть чутье, из которого может родиться настоящее чтение-понимание. Есть люди, которые читают постоянно и все — не только книги: смотрят вокруг себя — и читают: читают пустую стену, читают лес, читают людей. Это тоже чтение». Это крепко засело у меня в голове и, видимо, освобождало от каких-то неприятных переживаний, от сравнений с ровесниками. Свою первую книгу я прочел только к седьмому классу. Это был «Том Сойер» Марка Твена. Я читал ее, кажется, раз пять подряд. Это было здорово! И потом я очень полюбил читать. На флоте чтение оказалось для меня спасением. Двадцать свободных минут, потраченных на чтение, перекрывали многие часы какой-то другой жизни. На флоте я обнаружил в себе замечательное умение абстрагироваться от ситуации. Возможно, это умение было тем навыком, который я приобрел в детском саду. Там тоже по-своему приходилось высиживать время до ДМБ (демобилизация — на флотском языке). В саду было много бессмысленного: сидение на стульчиках, заучивание каких-то ненужных стихов… Кстати, я не выучил в детском саду ни одного стихотворения. Помню, у меня по разным поводам возникало чувство: «К чему все это? Зачем?» Видимо, детсадовская жизнь ни в какое сравнение не шла с необыкновенно насыщенной, интенсивной жизнью нашего дома. Дом был настолько полон жизни, историй, событий, сумасшествия! Дверь была открыта двадцать четыре часа в сутки. У нас постоянно были гости — друзья родителей. Они приходили без предупреждения, попить чайку, поговорить. Это были захватывающие разговоры — семь суток интереснейших взрослых разговоров: кому что следовало написать, кто за что сражался, кто о чем думал, кто как видел детей… Я мог часами сидеть, открыв рот, и слушать взрослые разговоры. Ничего лучше представить было невозможно. У папы и мамы была в жизни настоящая страсть к своему делу, неподдельный интерес к жизни. В результате дом жил не бытом. Это чрезвычайно важное обстоятельство, возвышающее наш дом до заоблачных высот. Кроме того, на нашем доме лежала невероятно колоритная печать встречи восточной и западной культур. Моя мама выросла в Баку, а папа — в Москве. Восточной культуре свойственна запредельная любовь к детям. Наша бабушка была воплощением такой любви. А отец — воплощением интеллекта. Мы воспринимали свой дом как безостановочный праздник. Это выражалось в самых различных деталях. Например, у нас всегда на столе стояли вазы с фруктами. Для мамы это было обрядом: утром проснуться, помыть яблоки и положить в вазу. Вазу с яблоками нельзя было оставлять нетронутой. Так было принято в Баку, так было и в нашем московском доме. Поэтому все мои друзья приходили, брали яблоки и ели. Знали: здесь можно брать угощения сколько угодно. Единственное, с чем сражалась наша мама, это с телевизором. Если она видела нас перед телевизором, то кричала: «Когда я вижу ваши лица, уставившиеся на экран, мне так дурно, что хочется вас убить. И знаете, если я вас убью, я думаю, что сильно не пожалею, потому что лучше, чтобы вас совсем не было, чем вы были бы с таким выражением лица!» И у нас происходили так называемые «плановые» поломки телевизора. У телевизора вдруг что-нибудь взрывалось, отрывалось. На вызов мастера денег не было. И месяца три-четыре телевизор не работал. Потом мастера все-таки вызывали, и все опять смотрели телевизор. Вот такая смешная была борьба с нашими телевизионными увлечениями. Мама была против того, что можно назвать душевной леностью. Для нее было важно, чтобы у нас были свои дела. Не хочешь делать уроки, не делай. Но ты должен быть чем-то занят, увлечен. Это ценнее всего на свете. Это норма. В детском саду, как я сейчас понимаю, было не так. В общем, я его не любил. Кор.: А Ваши дети ходят в детский сад? — Ходили. Мои четверо мальчишек воспринимали детский сад по-разному. Но мы с женой для себя поняли, что и дом должен отдыхать от детей, и дети должны отдыхать от дома. То есть ребенку надо куда-то уходить — на какую-то свою маленькую работу — и откуда-то приходить. Тогда дом для него становится домом. Кроме того, у ребенка появляется своя собственная жизнь, в которую ни мама, ни папа не могут вмешаться. Своя отдельная жизнь. Она может быть легкая, может нелегкая. Но из этой жизни ты приходишь домой, где тебя очень любят. Если нет своей, отдельной, персональной жизни, то все варятся в одном, быстро надоедающем компоте. А каждый из членов семьи — даже самый маленький — должен вносить в дом новую, свежую жизненную струю… Фото из семейного архива Материал подготовили Мария АВДЮНИНА и Марина АЛЕКСАНДРОВСКАЯ