Продолжение. Начало см.
в № 10, 13, 19/2004
Записки воспитательницы
14.XI. Перечитала свою запись за
вчерашний день. Да ведь и у меня в группе есть
такой ребенок — Люда Кукушкина. Ей тоже очень
нелегко ходить в детский сад.
Вчера я видела, как мама ее привела. Разделась
она, повисла у мамы на шее и не отпускает. Мама ее
приласкала, ушла, наконец. Людочка зашла в группу
вся в слезах.
Она очень тихая девочка. Любит тишину, тихие игры.
Ей тяжело в группе, особенно когда все играют:
вокруг шум, беготня. Она обычно играет в куклы с
Алиной Вайнер. Та тоже тихая, медлительная, но
очень спокойная, довольно уверенная в себе, не
страдает от того, что нужно ходить в садик, и за
себя постоит, если что. Людочка же совершенно
беззащитна, правда, ее редко кто и обидит, разве
что та же Алина.
Как-то на улице Людочка мне сказала:
— Знаете, а Алина меня ударила!
Это она не жаловалась и не ябедничала — с горьким
удивлением сказала. Смысл такой: чего же можно
ожидать от людей, если даже моя лучшая подруга
меня бьет! Да, нелегко ей в детском саду (и нелегко
будет жить на свете).
Как во всяком приличном садике, у нас два
помещения для детей: спальня и «группа». Надо бы
во время игр детей разделять: тихие пусть играют
в спальне — остальные в группе. Решено: так и буду
делать!
15.XI. Сегодня я поссорилась с
Владиком Рябоконем, и это имело далеко идущие
последствия.
Опять все из-за «тихого часа». Он, конечно, не
спал. И, конечно, баловался.
Владик умный и интересный мальчик, но
это когда с ним говоришь наедине. В группе он
почти нетерпим, потому что он инфантильный, ведет
себя иногда просто как двухмесячный щенок,
капризный, балованный. Играем, например, в
какую-нибудь игру в группе. Ну, хоть в «котов и
мышей». Надо посчитаться: кто будет котом. Владик:
— Я, я буду котом!
Ариша и Вика, наши шестилетки, его останавливают:
— Да подожди ты. Посчитаемся!
Владик:
— Я, я буду считать!
Но кто-нибудь уже говорит считалку. Владик:
— У-у-у!! — ревет, будто его побили стулом по
голове, закрывает голову руками, ложится на пол,
бьется в истерике.
Правда, это отчасти просто театр: если на него не
обращать внимания, он быстро успокаивается.
В играх он не соблюдает никаких правил, хочет
всегда быть в центре внимания. Он никогда не
бывает спокоен: или смеется, размахивает руками,
прямо пенится от радости, или мрачен и уныл, прямо
пятилетний Вертер или Чайльд-Гарольд какой-то!
Эмоции у него переходят одна в другую мгновенно,
без всякого промежутка между ними.
Сегодня он весь «тихий час» баловался,
дудел под одеялом, хихикал, свистел, как паровоз:
ему это все кажется веселым и остроумным. Я
сначала делала вид, что не замечаю ничего, но это
его только раздразнило. Тогда я сказала, что если
он не успокоится, то будет лежать в постели
дольше всех: все встанут, а он пусть «спит», раз не
хочет лежать тихо. Он на это по своему обычному
легкомыслию не обратил никакого внимания.
Ну, я и сделала, как обещала: все встали, а его я
оставила в постели. Боже, что было! Я такой
истерики в жизни не видела! А все потому, что они в
этот день должны были идти в бассейн, а он в
первой группе (в бассейн «влезает» только 10—12
детей, так что они туда ходят двумя группами).
Я даже вспомнила одну фразу из
какого-то классика педагогики: «Вернейший способ
воспитать несчастного человека — это приучить
его не встречать ни в чем отказа». Приучили
ребенка, что его желания — закон для всех: вот он
теперь страдает. Мне показалось, что на этот раз
Владик не притворялся: истерика была
натуральная.
Он упорно лез из постели, хотя я ему твердо
сказала: «Нельзя!» — приходилось его силой назад
запихивать. И в то же время жалко его: а что
делать? Отказаться от своего слова? Тогда он
совсем с рельсов сойдет.
В конце концов он меня ударил, да еще прибавил
непечатное слово. К счастью, никто этого не
слышал, но Ариша — дежурная по спальне (я с
сегодняшнего дня решила назначать дежурных:
следить, чтобы все застилали свои постели) —
видела, как он меня стукнул: у нее прямо глаза на
лоб полезли, — она ему кричит:
— Ты че, с ума сошел?! Ты что воспитательницу
бьешь?!
А я на него так посмотрела, что он уже сам залез
обратно в кровать, лег лицом вниз — и ревет, как
белуга! Наконец, я ему разрешила встать, когда уже
первая группа ушла: он вскочил, схватил свое
полотенце, пакет с купальными принадлежностями и
босиком побежал на лестницу — насилу дети из
второй группы его поймали. М-да!
Но это еще не все. Дети, конечно, всю эту
сцену передали Любови Борисовне. А та что-то
наговорила маме Владика. Что он дурно воспитан,
что он меня не уважает, не считает за взрослого
человека — что-то такое. Мама вечером вызвала
меня в вестибюль для объяснений. На вид она
моложе меня, прямо девчонка: вся обиженная такая,
нахохленная.
Я ей говорю:
— Я ничего такого Любови Борисовне не сообщала,
это ее собственная инициатива. Мне ваш Владик
очень нравится: он хороший, умный, веселый
мальчик. Но он как двухлетний ребенок, он отстает
в личностном развитии.
Ну и дальше, в том же духе. Все это спокойным
тоном, конечно, потому что она ужасно нервничала
сначала. Ну, в конце концов я ее успокоила;
помирились мы на том, что Владик хороший, но, как
говорится, «проблемный» ребенок.
Я ей говорю:
— Вы никого не слушайте, а если что-то будет не
так, я вам сама скажу.
Она ушла. А я думаю: зачем Любовь Борисовна это ей
сказала? Она 15 лет работает, у нее самой есть дочь:
неужели она не понимает, как может мать
воспринять такую «информацию» о собственном
ребенке? «Дурно воспитан» — ничего себе!
Хотя Владик действительно дурно воспитан. Но
разве можно так прямо говорить его маме?
По-моему, раз мы воспитатели, то должны с
родителями говорить не так: нужно им помочь
понять проблемы их детей, как с ними нужно себя
вести — это должен быть деловой разговор. А не
жаловаться на них.
Какая же я после этого буду воспитательница, если
не умею воспитывать, а хочу, чтобы это за меня —
персонально для моего удобства — сделали
родители? Зачем тогда я нужна?
Продолжение следует
Материал подготовлен В. СЛУЦКИЙ
|