КНИЖНЫЙ ШКАФ

Николай ЗУБКОВ Человек среди человеков …В детском садике обязательно стать человеком среди человеков. У кого-то это получилось сразу. На них можно было смотреть и чувствовать: это люди среди людей, и это хорошо. А мне не очень повезло, я был не очень человек. Они все говорили, бегали, играли, и как-то у них получалось друг с другом, а у меня совсем ничего. Я даже не знал, с какой стороны к ним надо, чтоб чего-то там. И меня за это, наверное, не любили. Как-то настороженно и еще как-то брезгливо. Я ничего не умел, ну там завязывать шнурки, быстро застегивать пуговицы. Или умел, но, когда надо было одеваться на прогулку, я просто стоял в раздевалке и испуганно смотрел на всех, как это они все друг с другом, а воспитатель меня ругала, и все ругали, потому что я всех задерживал, а я понимал, что задерживаю, и если бы сейчас так, я бы отшутился, и все бы вышли, а я потом бы подошел, и все в порядке, а тогда нет. Я понимал, что задерживаю, и что ругать будут, и мне от этого хотелось не быстрее одеваться, а куда-то убежать, в дальний угол спальни, и сидеть там тихо-тихо, пока все погуляют, сидеть и никого не задерживать. Хотелось подарить кому-нибудь это клетчатое страшное пальто, эти ужасные валенки, которые обязательно наденешь не на ту ногу, потому что надо смотреть на всех, иначе что-то произойдет, а ты в этом ни бум-бум, упустишь, и опять будут ругать, и эту шапку-ушанку, от которой ничего не слышно, и воспитательница ругается, что ты глухой, а если «уши» не завязать, она будет ругать, что ты простудишься, и очень хочется простудиться. Но теперь я понимаю, что воспитательница понимала тогда, что я все понимаю, и могла бы все сделать по-другому, но она не могла же каждый день с каждым ребенком делать все по-другому, в группе тридцать детей, а она одна, и в конце концов она же человек среди человеков. И вот эти вот совокупные понимания, когда они со мной происходят, — я даже и сейчас немного ощущаю посвящение в человеки среди человеков. И дети тоже понимали, или чувствовали, и могли тоже, как-нибудь, что-нибудь, но их было ведь целых тридцать, а я один, и из-за меня всем плохо, они стоят парами, готовые к старту, гогочут, потеют, получая угрозу простуды, а я смотрю на них и, не отрывая от них испуганных глаз, пытаюсь натянуть только первый валенок, не на ту ногу, и почему они должны из-за меня страдать? Они же, черт побери, люди среди людей. И вот как-то опять стоим мы все в раздевалке, весной, а в этот день наша воспитательница болела, кого-то ей прислали в замену, такую тетеньку, молодую и молчаливую, но очень добрую, по крайней мере мне так казалось, может, потому что она намного меньше говорила, чем наш постоянный воспитатель. Я до сих пор помню, что у нее бежевая юбка была, гофрированная, чуть-чуть ниже колена, и помню кисти рук, я к ним так и не прикоснулся, но почему-то я их часто перед собой вижу, когда слышу слово «нежность», а в чем наша постоянная воспитатель ходила, я не помню, и рук ее тоже не помню. И мы стоим в раздевалке, а строиться парами не надо, новая тетенька разрешила нам просто выходить, по мере готовности, и сама вышла на улицу, и все потихоньку за ней, но я этому не обрадовался, только сильнее испугался, ведь если что — меня никто не защитит, а я пришел с игрушкой, с машинкой. И в этот раз я как-то быстро оделся и смотрел не на ребят, а все больше на машинку, оделся и схватил машинку, но это было бы слишком просто, слишком легко вот так выйти из садика, с машинкой, играть на улицу. Ко мне подошел мальчик, это был хороший мальчик, просто он уже чувствовал себя человеком среди человеков, а я еще нет. Мальчик попросил поиграть мою машинку, и я ответил, что дам поиграть, когда мы выйдем на улицу, потому что там был воспитатель и при нем мне было спокойнее за моего друга, в смысле за машинку, а он потребовал немедленно. Сначала я молчал, как и он, он просто протянул руку в ожидании машинки, и ему казалось, что все так и должно быть, ведь он человек, а я еще ну как бы не совсем, и я отказал ему. Тогда он взбесился и припер меня к стенке, схватив за плечи, и предложил мне сдаться по-хорошему. Меня тогда много били, и к этому можно привыкнуть, да и не умеют дети сильно бить, но это всегда обидно. Даже если привык, всегда потом хочется спрятаться, свернуться калачиком и поплакать, и еще хочется восстанавливать справедливость, ну, вернее, представлять, как она восстанавливается. Но я никогда не давал сдачи. Я так боялся взаимодействия с человеком, что я что-то сделаю не так, что не давал сдачи никогда, ведь если они уверены, пусть они и действуют и отвечают, а я обязательно ошибусь. И еще я видел, как воспитатель ругала маму одного драчуна, а ведь если будут ругать мою маму? Это же нельзя, она уставшая и какая-то не очень счастливая, когда приходит за мной, а тут ей будут выговаривать не только за мое неумение одеваться и быстро кушать, но и за драку, ей будет совсем плохо, и дома она будет шумно — молча, но очень шумно — мыть посуду, и в голове у нее будет очень много скучных, нехороших мыслей, и одна из них, конечно, не самая главная, будет о том, что я кого-то ударил, а я буду есть что-то холодное и невкусное, смотреть на маму, и в солнечном сплетении у меня будет изо всех сил сжиматься такой маленький и неудобный кулачок. И я буду чувствовать, что, наверное, мама сегодня больше обрадовалась сестре, потому что сестра как-то с ними со всеми нормально, а я нет, ведь мама тоже человек и поэтому от усталости приготовила что-то холодное и совсем невкусное. И еще я очень боялся кого-то поранить, и не было папы, который всегда говорит: «Сынок, ты должен дать сдачи!», а еще... но не в этот раз. В этот раз мне кто-то подсказал, что надо стать человеком среди человеков, возникло какое-то чувство, похожее на отчаяние, но спокойнее. Я зажмурился, наверное, если бы умел считать, до скольких-нибудь досчитал бы... и будь что будет... плевать... сколько можно... пусть... потом... Я открыл глаза и увидел мальчика на полу, у него текла кровь из носа, и он плакал, мне немного саднило правую руку... И я вдруг увидел, все стало прозрачным, а он тоже беззащитный, потому что воспитатель на улице, потому что родители далеко, потому что он здесь один, и я здесь один, и все они здесь одни, даже взрослые, мне его очень жалко стало, и я дал ему руку, и себя мне жалко стало, и маму, и папу, и сестру, и... всех, а потом как-то сразу стало совсем не жалко, я как-то почувствовал: «А вы?». И мальчик побежал жаловаться воспитателю. Но воспитатель была красивая, и поэтому он смыл сначала кровь с лица, то есть теперь все было не очень выразительно, никаких следов. И воспитатель не стала сразу ругаться, а если б увидела кровь, то ругалась бы сразу. Она спросила, почему я это сделал, и я как-то очень спокойно все рассказал и добавил, что теперь, когда мы на улице, я могу дать ему машинку, и сразу протянул машинку. Тогда воспитатель сказала мальчику, что я правильно сделал, ведь это моя машинка, и нельзя ее у меня отнимать, ведь я человек, так и сказала: «Ведь он человек!». И мальчик насупился и уже не у меня, а у тетеньки спросил, можно ли ему сейчас взять машинку, а она только пожала плечами, улыбнулась и показала глазами на меня, он снова спросил у меня, и я протянул ему машинку. Мне стало очень, очень легко в тот день, казалось, что даже ходить стало легче, легче поднимать голову, смотреть в глаза, стало очень легко... и противно, очень противно, а еще мы с этим мальчиком целый день хорошо играли. Но это не первый раз, когда я почувствовал себя человеком среди человеков. Первый раз, наверное, был, когда какая-то женщина или мужчина в белом халате сначала достала меня из теплого и уютного места, потом ударила по заднице, и я заорал, и мама прижала меня к груди, и где-то в приемной глупо улыбался беспомощный папа, и все, беспомощные перед этим явлением, приняли меня, так же беспомощного перед этим явлением, да и вообще беспомощного. Или еще раньше, и я, конечно, не могу помнить этого. Я часто жалею об этом, мне почему-то мешает эта мысль: «Что если бы я помнил этот момент, мне было бы намного легче, я бы отгадал эту странную загадку: а был ли у меня тогда выбор или нет?» И если эта мысль меня особенно терзает, я иду дальше, мне хочется вспомнить: по своему ли желанию я попал в это теплое и уютное место, было ли тогда что-то, что можно было назвать «мной»? И мне очень горько от безответности этих мыслей. Ведь как было бы легко, если знать, как ты начинаешь попадать в человеки среди человеков. Эта информация могла бы оправдать много страданий и мытарств, одиночеств, может быть, помогла бы многое сделать по-другому. Ведь если мы садимся в автобус, мы знаем, на какой остановке мы это сделали, какие у нас к этому были предпосылки, и еще мы, конечно, знаем, на какой остановке нам выходить, где наш дом, а тут мы не знаем ничего. Тогда, в детском садике, я об этом не особенно думал, я это чувствовал, и это не мешало мне жить. Все дети это чувствуют, и это не мешает им жить. А вот когда ты взрослый, это очень мешает, до безумия, и этим взрослость очень сильно отличается от детства… Публикация статьи произведена при поддержке компании «Домус финанс». Если Вы хотите приобрести жилье в столице, и ищите надежное агентство недвижимости в Москве, предоставляющее полный спектр профессиональных услуг на рынке недвижимости и обеспечивающее максимальные гарантии защиты Ваших интересов, то предложение компании «Домус финанс» для Вас. Посетив официальный сайт компании «Домус финанс», который располагается по адресу www.domus-finance.ru, Вы найдете удобный сервис, позволяющий быстро найти требуемую недвижимость в Москве или московской области, будь то квартира, комната, загородный коттедж, таунхаус или земельный участок, и сможете сразу оставить онлайн заявку на покупку или заказать обратный звонок.