ДЕТСКИЙ МИР

Николай ЗУБКОВ Бег (печатается с сокращениями) В первом классе я очень плохо бегал. А Брюс Ли бегал очень хорошо. Он был благородным и сильным. Я любил смотреть фильмы с его участием, мне даже кто-то подарил плакат с его изображением. Если бы Брюс Ли был жив, я обязательно нашел бы его и сказал ему спасибо, потому что он очень многому меня научил. Ну так вот, я очень плохо бегал, это стало понятно почти сразу, в сентябре. Занятия физкультурой у нас пошли почему-то только со второй недели, зато пошли сразу и как-то очень быстро. Обычно учителя, когда видятся с детьми в первый раз, делают вводный урок. Они входят в класс, здороваются, представляются и что-то рассказывают и чуть-чуть спрашивают, проверяют, как дети готовы к восприятию предмета, что они уже знают и так далее. Мы, стоя в раздевалке, в первый раз одетые в физкультурную форму, ожидали примерно того же. Нам было весело и уютно, потому что пока со всеми учителями у нас было все хорошо. Еще мы ожидали чего-то интересного, потому что урок должен был проходить на улице. Но все произошло совершенно по-другому, не так, как мы ожидали. Учительница вошла в раздевалку и просто спросила: «Все готовы?» Ее лицо ничего не выражало. Она, казалось, была где-то совсем в другом месте, которое совсем не похоже на школу, поэтому мы испугались, и она повторила вопрос громче: «Все готовы?!» Половина класса сообразила, что надо ответить: «Да». Это «да» прозвучало очень уныло. «Тогда на выход!» Мы переглянулись и стали выходить. Учительница вышла первая, она не оборачивалась, чтобы посчитать нас, или поторопить, или сказать, куда мы идем. Она просто шла не оборачиваясь. Я чувствовал, что всем неуютно и страшно. Мы вышли на улицу. День стоял солнечный, хороший. Было тепло, и прохладный ветерок носил по подворотням песни птиц и смех с детских площадок. Учительница кое-как построила нас и, наконец, представилась. Я подумал, что, может быть, с ней все будет так же, как с другими учителями. Она выдержала паузу и осмотрела нас, с тем же лицом без выражения: «По порядку рассчитайсь!» Половина класса стала рассчитываться на «первый-второй», другие просто не знали этой команды, не поняли, чего от них хотят, и удивленно смотрели на учительницу. Кто первый, кто второй? Нас ведь тридцать человек! Мне показалось очень глупым считать только до двух. Она стала кричать, или громко объяснять — различить это в ее исполнении было невозможно. Потом я понял, что для нее, наверное, это уже одно и то же. Но такая манера говорить меня всегда смущала, я не чувствовал ее действительного эмоционального состояния. Я примерно представлял себе, какие выводы учительница должна сделать: полкласса просто забыли все за лето, и надо их растормошить, чтобы они быстренько вспомнили, что значит «Рассчитайсь!». Она кричала, а мы стыдливо переглядывались, пытаясь как-то выполнить ее требования. Я был среди тех, кто не знал ни команд, ни упражнений. Хороший день перестал нас греть и радовать, мне стало в нем очень одиноко. Я вдруг понял, что не могу именно сейчас пойти на детскую площадку, где смеются дети помладше, потому что я в школе, и еще я не смогу сделать это завтра в это же время, потому что я тоже буду в школе. И еще одиннадцать лет с сентября по май я не смогу куда-то ходить в это время — туда, куда хочется обычно пойти, чтобы почувствовать, какой это хороший погожий или непогожий день. И детские крики, и смех, и пение птиц, и румяные листья, и улыбчивые девчонки, и яркие краски — все стало какое-то чужое, потому что вот я на улице, но при этом я в школе. Одиннадцать лет!.. Мне стало так скучно, как больше ни разу не станет потом, в течение всего обучения в школе.   Мы побежали. Надо было сделать три круга вокруг школы. На втором круге я стал задыхаться, и меня осенило: одиннадцать лет — вот в чем дело! Вот почему она так с нами работает. Это был первый год введения одиннадцатилетнего образования. До этого момента дети приходили в школу из подготовительных групп детского сада. Они уже умели считать, писать, они уже проходили основы физической культуры. Теперь подготовительных групп не существовало, их функции перешли к первым классам школы. Учителя называли нас даже не первыми классами, а «нулевкой». А учительница физкультуры раньше имела дело только с детьми первых классов, с детьми, которые понимали, что она от них требует. У нас в классе были такие дети — половина. Они пришли к нам в школу из других детских садов. Я бежал последним и на полкруга отстал от остальных детей, но мое прозрение помогло мне поторопиться, и я почти догнал всех. Мне хотелось поговорить с ней, все ей объяснить, сказать, что это недоразумение, что мы ни в чем не виноваты, что не надо так кричать, что день хороший, воздух свежий, что не надо отбирать у нас эту осень, эти краски. Мы их плохо видим за вашим криком. Когда я подбегал, она уже строила детей в круг. Я назвал ее по имени и отчеству, но ничего больше сказать не смог, потому что задыхался. Она подхватила меня за руку и вывела в центр круга. Я наклонился, оперся руками на коленки и смотрел в асфальт. С меня лил пот, в голове гудело, в глазах пульсировали красные круги. Я не мог ничего говорить, а она могла. И учительница стала говорить другим детям про меня. Про то, что я, наверное, слишком много смотрю телевизор и не делаю зарядку. Про то, что у меня ничего не получится ни в каких играх и надо мной будут смеяться. Про то, что с меня не следует брать пример. Потом она сказала, что такой слабый класс она еще никогда не видела, что надо поставить всем двойки и тройки. Потом снова говорила про меня, потом снова про класс... Пауза... И тут она показала на единственного ученика, который ей понравился. Сказала, что только он соответствует почетному званию первоклассника, что он правильный и с ним хорошо заниматься. К концу ее речи я немного отдышался и решил подойти к ней отдельно. Учительница делала какие-то отметки в журнале, а я стал сбивчиво и смущенно объяснять ей ситуацию. Когда я закончил, она подняла свое пустое морщинистое лицо и просто спросила: «У тебя все?» От сказанного ее лицо никак не изменилось, и я смог только пролепетать: «Да». — «Тогда иди в класс». Тут меня посетило второе прозрение за день: она все это знала. Ведь эта учительница работает давно, ей много лет, и всю жизнь она работала с первыми классами после подготовительных групп, получая за это совсем небольшие деньги, срывая голосовые связки, выслушивая претензии от родителей. Она явно не очень любит свою работу. А тут произошли изменения, без ее ведома, надо что-то делать по-другому, и не поймешь, кто тут откуда: кто — из «подготовительных», а кто — просто из детского сада. Почему она должна меняться, ведь она ЧЕЛОВЕК? К чему такие сложности, да еще за такие деньги? У нее и так очень много проблем, ведь это было очень сложное время, голодное время, пьяное время, с которым надо было как-то справляться. А тут еще эти дети, чужие дети на работе, нет уж... ведь она человек... Я, конечно, не думал все это вот так, такими словами. Я просто почувствовал это. И еще целый день после этого чувствовал себя идиотом, обманутым идиотом. Одноклассники не сильно впечатлились ее речью о плохом и хорошем ученике. Они испугались такого обращения, они еще к этому не привыкли. Но я, как живой «плохой пример», весь день чувствовал себя идиотом. Пока не сел смотреть фильм с Брюсом Ли. Его мимика мало что выражала, и окружающие не могли по ней угадать, что он собирается сделать. Его ходы были всегда просты и неожиданны, они выглядели как единственно верные, но при этом рискованные и отчаянные. В нем читались сила, терпение, мудрость и неоспоримое превосходство над другими героями фильма. Я смотрел на себя в зеркало и искал в себе его черты, его невозмутимость. Нет, я не думал о том, как я побью учительницу: Брюс Ли не ввязывался первым в драку. Он всегда терпел и ждал момента: так учат почти все школы восточных единоборств. Я думал, как я сделаю что-то такое, что сразу расставит все на свои места, и эта несчастная, старая и некрасивая учительница все поймет. И я буду невозмутимо радоваться своей победе, гордо заложив руки за спину, чувствуя, что я знаю себе цену, и больше этой цены не знает никто. И краски возвращались, и я снова мог думать о «хорошей» школе, о добром классном руководителе, представлять, как мы выходим на прогулку и играем в песочнице. Просто надо что-то такое сделать… Но что сделать, я не знал. И на следующем уроке физкультуры повторилось все то же самое. Уроки не отличались разнообразием. Мы снова бегали три круга, и я снова прибежал последним. Снова центр человеческого круга, снова одышка и красные круги перед глазами. И на этот раз одноклассники смотрели на меня как-то по-другому: может быть, так надо? Может, действительно этот парень никуда не годится и следует от него немного отстраниться? Ведь учитель взрослый, и он, наверное, что-то в этом понимает, если так говорит, и тем более, если кричит? Так настойчиво и ясно об этом кричит, загораживая все вокруг своим криком? Дома я снова посмотрел фильм с Брюсом Ли. Потом я снова подошел к зеркалу и стал искать в себе черты Брюса. Стал думать, есть ли у меня что-то из одежды, похожее на кимоно. Я попробовал сделать несколько движений, как Ли, у меня не получилось. Не получилось даже подражать, и я понял, что мало быть просто похожим на Брюса. Надо учиться. Ведь Ли не сразу стал таким невозмутимым и спокойным. Я решил тренироваться, решил стать таким же, чтобы всегда так же гордо закладывать руки за спину и с легкостью смотреть в лицо врагам и себе. Я стал бегать. Когда гулял. Друзья смотрели на меня удивленно. Я не играл с ними, я заставлял себя отказываться от игр. Когда я приезжал к бабушке, я первым делом хватался за дедушкины гантели и донимал его просьбами показать мне всякие упражнения. Я учился отжиматься, делал бесконечные упражнения на растяжку, придумывал упражнения сам и постоянно смотрел фильмы о восточных единоборствах, соревнования, любительские спарринги. Но это не помогало. Я приходил на физкультуру и снова попадал во власть отведенной мне роли — роли плохого ученика. Как только я видел эту учительницу, все приобретенные мною навыки пропадали. Для этого достаточно было посмотреть ей в глаза. Их безразличие убивало, действовало на меня, как снотворное, занимало все мое внимание. Безразличие без малейшей бреши. И крик... Я отчаялся. Я начинал верить в то, что я действительно плохой и безнадежный. От окончательной веры в это меня удерживал только Брюс Ли. Он стоял у меня за спиной, когда мне было особенно тяжко, и молча клал мне руку на плечо. Он всем своим видом говорил: «Действуй дальше, я с тобой, и твоя сила с тобой. Надо только найти ее!» И я отчаянно тренировался дальше. Через два месяца, когда мы стали заниматься в спортивном зале, я уже почти садился на шпагат и уверенно — в позу «лотоса». Я приседал пятьдесят раз за сорок секунд, я отжимался тридцать раз и подтягивался семь раз, хотя подтягиваний у нас на физкультуре еще не было. Но все это мне по-прежнему не помогало. И тут на экраны вышел фильм «Не отступать и не сдаваться-2». Там главным героем был мальчик, сын директора школы восточных единоборств, который увидел поражение и отчаяние отца. Его кумиром, как и моим, был Брюс Ли, и он так же бесконечно тренировался, и у него так же ничего не получалось. И когда он совсем отчаялся, даже расплакался, можно было бы фильм закончить. Тогда это был бы хороший фильм о том, как бывает плохо и одиноко. Но вот мальчик смотрит на плакат с Брюсом и говорит: «Если бы ты был моим учителем, ты бы подсказал мне, что делать». Или что-то подобное он говорит, или вообще ничего не говорит, а просто смотрит на плакат с Ли. И Брюс приходит к нему и становится его учителем, конечно, прежде надавав ему по шее за сопли. И фильм не заканчивается, а становится плохим фильмом о том, как побеждают. Но это было неважно. Мое отчаяние прошло вместе с отчаянием главного героя, и я стал тренироваться еще больше. Я снова стал спокоен и невозмутим. Я ждал момента. И момент настал. Когда он настал, я уже все упражнения делал правильно и быстро, не обращая никакого внимания на учительницу. Я стал к ней безразличен так же, как и она ко мне. Мы снова бежали на время. И мы с этим мальчиком, которого она хвалила в начале года, пробежали больше всех кругов. И я сказал ему, что недурно было бы в следующий раз прибежать последними. Он спросил, зачем, а я ответил, что интересно будет посмотреть на учительницу после этого. Что, по-моему, это будет смешно. Он немного подумал, улыбнулся и согласился. Он вообще был большой засранец, и ему нравились такие вещи. Мы так и сделали на следующем уроке. Мы бежали последними и разговаривали. Когда кто-то пошел шагом, держась за правый бок, мы тоже пошли шагом, чтобы не обогнать его. И при этом мы даже не смотрели на учительницу. Потом мы дали два круга с ускорением, шутливо поторапливая своих одноклассников, потом снова пошли шагом — за теми, кто уже не мог бежать. Когда все сели на скамейку, мы посмотрели на учительницу: на ее лице не было безразличия. Она смотрела зло и сосредоточенно. Мы переглянулись с другом, и нам стало еще веселее. И немного страшно. Она вызвала нас, поставила перед классом и стала отчитывать, что мы обленились и думаем, что все можем, что позволяем себе отдыхать, когда все работают, что с нас не надо брать пример, что очень скоро у нас все будет плохо. И я перебил ее. Я вежливо назвал ее по имени и отчеству и объяснил, что мы так пробежали, потому что так хотели пробежать, а вовсе не потому, что нам было лень или мы возомнили, что нам необязательно тренироваться. Она прореагировала на это странно. Она прокричала что-то невнятное и потребовала отжаться двадцать раз. Мы приняли упор лежа, нам все еще было весело. Она стала считать: «Раз, два, три...» Иногда она специально увеличивала темп, иногда заставляла нас замирать на каком-то счете. Учительница закончила считать, но мы не остановились: мы отжались еще двадцать раз, десять из которых мы сделали с хлопками, не сговариваясь. После этого учительницу уже мало кто слушал. Зато тренироваться стали все и до принятых для первого класса норм в нашем классе тоже дотянули все. Я думал, что именно этого она от нас добивалась. Но однажды мы пришли на очередной урок физкультуры, а ее не было в зале. Через двадцать минут в зал зашел завуч и смущенно сказал, что урока не будет, потому что учительница ушла из школы, и повел нас заниматься чем-то другим. Наверное, мы были не самой главной причиной ее ухода, но я не сомневаюсь в том, что мы были одной из причин. И мне было жалко эту учительницу. Мне хотелось вернуть ее, хотелось сказать, что бог с ним со всем, мы будем бегать, как надо, прыгать, как надо, и не будем вам мешать горевать о чем-то своем. Потому что я вовсе не хотел прогнать ее, я хотел ее изменить, хотел исправить ситуацию… Брюс Ли стоял рядом и молча смотрел на меня. Я знаю, что в этой победе он видел и поражение. А я больше в нем не нуждался. С тех пор я не люблю побеждать…