Как я впервые был в
Третьяковской галерее
Из воспоминаний Михаила Покровского,
сотрудника Российской государственной детской
библиотеки
Впервые я был в музее, то есть
Третьяковской галерее, когда мне было шесть лет.
Где-то зимой 1963 года. Как я не был мал, но знал, что
есть картины, которые рисуют не маленькие дети в
своем альбомчике цветными карандашами, но
большие взрослые дяди, и они называются
художниками. Картины, которые нарисовали
взрослые художники, были в журналах, которые
читали взрослые, и очень часто на спичечных
коробках и коробках для папирос.
Особенно запомнились такие картинки:
три дядьки на лошадях и в каких-то странных
шапках, которые называются «шлемами». И еще лес и
деревянный мостик над речкой.
Мне это все было очень интересно, а
папа сказал, что если я себя буду хорошо вести, то
он с мамой отведет меня в Третьяковскую галерею.
И вот в воскресенье папа и мама повели
меня в Третьяковку. Помню, что ехали на метро и
папа сказал, что метро проедет под Москвой-рекой,
под водой. А потом мы вышли из метро, мимо шли
трамваи, потом прошли узкой улочкой мимо
огромного серого дома, и вот перед нами старинный
красный дом с башнями.
Огромные комнаты, и на стенах картины,
и они такие большущие, есть даже выше человека. И
все, что там нарисовано, все как настоящее. В
комнатах, где на стенах висят картины, очень
много солдат.
Но вот я остолбенел от ужаса.
На одной из картин... красное, красное.
Батюшки, да это же кровь! На земле валяются люди в
сапогах и... без голов! А вот человек в крови, и
вместо головы что-то красное, нет, я уже знал это
страшное слово — «кровавое»! А его голова в
фуражке — отдельно!
А вот... целая гора из человеческих
голов.
А вот какой-то странный дом с круглой
крышей и дядька на верблюде в какой-то странной
шапке и халате. И тут же столбы, а на них... опять
головы. А дядька на верблюде смотрит на эти
головы и еще улыбается.
Я задрожал, чуть не упал, у меня
потемнело в глазах. А папа с мамой смотрят, и им
ничего. Потом папа сказал, что это рисовал
какой-то Верещагин. И что все это он увидел в
какой-то Средней Азии, и это все было очень давно,
в прошлом веке.
Как мне ни было страшно, я успел
удивиться: «Разве в прошлом веке еще отрубали
головы?» Я был мал, но знал, что головы отрубали
при царице Екатерине и еще раньше. Ну, например,
был такой очень злой царь Иван Грозный. Но в
прошлом веке чтоб рубили головы?
И что это за Средняя Азия такая? И как
этот Верещагин не побоялся туда поехать? А если б
этот гад, что сидел на верблюде, и ему отрубил
голову?
И еще была картина, где мужчина в белой
рубашке, сапогах и фуражке бежал, как угорелый, и
рукой держался за грудь.
Папа и мама спешно увели меня из этого
зала.
Час от часу не легче! Огромное поле, и
на нем лежат мужчины в старинных сапогах и в
каких-то странных костюмах, папа объяснил, что
они железные.
А над полем и лежащими людьми было
темно и летали вороны. И я понял, что эти люди не
уснули, они не спят, они мертвы, и умерли не как
умирают в старости или от какой-то там болезни, —
их убили. А я еще ни разу не видел мертвых людей.
Их убили какие-то половцы!
Я узнал, что тарелка, которую воин
держит на боку, называется щитом, странная
железная полушапка — шлемом, а рубаха (она не
просто из железа, но из железных колец)
называется кольчуга. А ружей тогда не было, и
стреляли из луков и дрались мечами. Мечи — это
такие очень большие ножи. Но ни кольчуги, ни щиты
не уберегали от стрел и мечей с копьями.
Я с трудом двигался с места, так мне
было страшно: вдруг я тоже окажусь в том страшном
мире, что на картинах.
Но папа с мамой меня все же перевели в
следующий зал. Там на многих картинах был
нарисован лес. Это меня успокоило. Лес я всегда
любил, и когда мы жили на даче, я обожал с бабой
ходить в лес. А здесь, в этой Третьяковке, лес на
больших-пребольших картинах, как настоящий.
Вот на одной из картин лес с соснами, с
елками, прямо как на даче, около откоса.
И там бежит, нет, летит, именно летит, настоящий,
самый настоящий волк, а на волке верхом мальчик и
девочка, только большие, и одеты по-старинному. И
как-то очень тепло — в сапожках, хотя на картинке,
судя по всему, лето.
А вот и те дядьки на лошадях, что я
видел на спичечных коробках. В середине самый
старший и самый сильный из них. Я уже тогда знал,
что он и самый лучший, потому что сам из бедной
крестьянской семьи и был всегда за бедняков.
Я немного успокоился. Ну, этих
богатырей никто не убьет, попробуй отрубить им
голову: они сами кому хочешь покажут!
А вот и тот самый лес, речка и мостик.
Как мне туда захотелось! Убежать бы с нашей
проклятой Ново-Рязанской в этот лес. И еще папа
рассказал, что эти картинки художники рисовали
не карандашом, а писали каким-то маслом. Неужели
маслом, которое намазывают на хлеб, можно
рисовать? А есть картины, которые вообще выше
человека. Как же художник рисовал, в смысле клал
картинку на стол, ведь она и на столе не
поместится? И сколько же он масла накупил в
магазине!
И опять мне стало не по себе. Вроде бы
нарисован лес, коровы. А в траве лежит мальчик, он
что, спит? А рядом собачка, она лает... смотрит в
небо... «Этого мальчика убили», — объясняет мама.
Этот мальчик был пастушком и пас коров. В это
время по небу пролетал фашистский самолет и вот,
убил этого мальчика! Я всмотрелся в картину и
разглядел, что куда-то далеко-далеко улетает
страшный черный самолет.
А собачка все лает на небо и осталась
совсем одна. Что ж этот мальчик не спрятался,
когда пролетел этот страшный самолет? Бедный
мальчик. Какие же гады летели на фашистском
самолете!
…На последней картине, которая мне
запомнилась в то детское посещение, были
нарисованы рельсы и паровоз. В середине самый
большой из паровозов, с красной звездой.
С самого раннего детства, сколько я
вообще себя помнил, я очень любил железные дороги
и все то, что поезда водило, — тепловозы,
электровозы, а в особенности — паровозы! Когда я
впервые увидел паровоз, то я его очень испугался,
он в своих клубах дыма походил на страшное
чудовище, но потом, увидев его вблизи, я увидел,
что он совсем не страшный, и хоть и не живой, но
большой и очень добрый.
И вот большой и добрый паровоз смотрит
со своих рельсов и как бы улыбается своей звездой
и своими фарами. И я как-то успокоился. Поезда,
сколько я себя помнил, как мне казалось, вывозили
людей из душного, каменного города-склепа на
дачу, а «дальние» — на загадочный Север или в
Сибирь, где живут добрые олени, или на юг — к морю.
И я уже знал, ко всему прочему, что паровозы
вместе с железными дорогами придумали в более
доброе время, когда уже не отрубали голов, не
сжигали, не выкалывали глаз!
«Транспорт налаживается», — прочел
папа. Транспорт, ведь это легковые машины,
автобусы! А отчего он налаживается?
Прошло еще несколько лет. Я уже
большой, учусь во втором классе. Баба откуда-то
достала очень толстую коричневую книгу, которая
называлась «Третьяковская галерея». Я начал
листать, а там картинки те же, что я запомнил
(отрубленных голов, к счастью, не было). Но они
были почему-то нецветные.
Я догадался, что художник рисует
большую картину и тут же перерисовывает,
черно-белым. И в таком уменьшенном размере. Когда
я был в Третьяковке, то запомнил, что надо идти из
зала в зал и не задерживаться, а книгу с
картинками можно перечитывать без конца, лежа на
диване.
С огромным трепетом я подолгу
рассматривал те картинки, где про лес. Про лес и
речку. Про лес и поляну. Смотрел и вспоминал дачу.
Очень мне понравилась картина, где вроде как
дачная веранда, но без стекол: стоит стол и ваза с
цветами, и за крыльцом сад. Называется картина
«После дождя», и видно, что мокро, художник смог
это нарисовать прямо всамделишно. Мне так
приятно стало: мне показалось, что я нахожусь вот
на этой даче.
...Много раз я бывал в любимой
Третьяковке. Но того самого первого и яркого
своего посещения я не забуду никогда!
|