КНИЖНЫЙ ШКАФ

Симон СОЛОВЕЙЧИК Иоганн Генрих Песталоцци Из книги «Час ученичества» Поводом к настоящей публикации стало упоминание имени Генриха Песталоцци в разговоре с Александром Савенковым. Но только лишь поводом. Удачны или неудачны были прижизненные проекты великого подвижника от педагогики, но об одном из отдаленных последствий его деятельности нам известно точно: учеником Генриха Песталоцци был Фридрих Фребель. Гуманистические идеи своего учителя Фребель перенес в новую сферу — в область работы с маленькими детьми, и придумал детский сад. Лекции племянницы Фребеля слушала в свое время Аделаида Симонович — основательница одного из первых в России детских садов и первого журнала, пропагандирующего дошкольное образование и воспитание. И Песталоцци, и Фребелю А.Симонович отвела не одну страницу в своем издании. Мы же решили познакомить читателей с очерком педагогического публициста и писателя Симона Соловейчика, основавшего Издательский дом «Первое сентября». В 1766 году один двадцатилетний юноша полюбил девушку и решил предложить ей руку. Юноша был беден, девушка — из семьи богатого купца; надежд на брак было мало. Все же юноша написал девушке письмо и рассказал, что ее ожидает, если она решится принять предложение. Прежде всего он отметил: «О моей внешней неприглядности я не хочу даже говорить: всякий знает, какой я красавец, какой ловкий человек». Слова «красавец» и «ловкий человек» не были поставлены в кавычки лишь потому, что иронический их смысл и так был понятен. Затем он говорил, что ему и, следовательно, ей «придется переживать жизнь, полную горя и трудов, потому что на беды отечества и на несчастья друзей я буду смотреть как на свои собственные, и когда зашла бы речь о спасении отечества, конечно, я забыл бы и жену и детей». Далее он подробно перечислил недостатки своего характера и упомянул, что у него слабое здоровье. Несмотря на все это — несмотря на то что он беден, некрасив, нездоров, с дурным характером и может легко забыть жену и будущих детей, — он все же предлагал руку девушке, известной своим богатством, красотой, грациозностью, умом и находчивостью. Впрочем, заключал он, «если вы признаете за лучшее отказать, то и откажите: надеюсь, что во мне найдется достаточно силы, чтобы отнестись к этому как следует разумному человеку и христианину». Это было, возможно, самое странное предложение из всех, которые когда-нибудь делал какой-нибудь влюбленный юноша в мире. Но девушка приняла его. Брак был заключен, и оказалось, что юноша ни в чем не обманул свою невесту: все случилось так, как он и предсказывал, только еще быстрее. В два года из-за его непрактичности исчезло и его крохотное наследство и ее приданое, и они оказались нищими и почти всю жизнь — тридцать лет — прожили в невероятной бедности, такой, что хоть побираться иди. Но еще оказалось, что Анна (так звали девушку) не очень ошиблась, вступая в брак, ибо после тридцати лет отчаянья, бедности и разочарований муж ее стал известен на весь мир, и великие философы, политические деятели и даже императоры приезжали к нему на поклон или принимали его. Эта сказочная история произошла с швейцарцем Генрихом Песталоцци. Обойти его жизнь нельзя — такое большое значение имели труды Песталоцци для просвещения во всем мире и, в частности, в России. Песталоцци родился в Цюрихе в январе 1746 года и за всю жизнь ни разу из Швейцарии не уезжал, если не считать его неудачной поездки к Наполеону, в Париж. Отец его был хирург; он умер, когда Генриху было пять лет, оставив жену и трех детей почти без средств. Семья жила очень бедно и очень дружно: великодушие, самопожертвование, нежность и участие Генрих Песталоцци видел в семье с детства. Здесь и сформировался его характер, здесь и научился он любить людей: он видел, как умеют любить его мать, его брат и сестра, как предана семье служанка. В этом мире всему можно научиться: твердости, терпению, мужеству. Но любовь человек черпает только из чьей-то другой любви. Он должен получить заряд, или запас, или толчок к развитию этой обременительной способности — способности любить, сочувствовать, сострадать. В школе Генриху пришлось худо. Школьные предметы не интересовали его; учителя ругали его за невнимательность и лень и считали тупицей; за все годы обучения (да и позже) он так и не научился писать грамотно. Добавим к этому, что товарищи по школе травили его и дразнили: во-первых, он был «мужик», из деревни, а во-вторых, он имел привычку вмешиваться не в свои дела, заступаясь за слабых, так что ему попадало больше всех. «Он был добр до самозабвения, — пишет один из биографов Песталоцци, — он был впечатлителен до истерики и слез, вспыльчив до исступления — горячее, пламенное сердце билось в этом тщедушном, слабом, некрасивом ребенке». Однажды нищий попросил у него милостыню; денег у мальчика не было. Генрих нагнулся и снял серебряные пряжки с ботинок. Мальчишки бегали за Генрихом и кричали: «Вот чудак из чудаков из страны дураков!» Окончив городскую школу, а потом коллегию (вместе они давали среднее образование), Песталоцци занялся политической деятельностью. В то время в Швейцарии положение бедняков было тяжелым, часто вспыхивали крестьянские восстания. Песталоцци мечтал пожертвовать жизнью ради крестьян, мечтал о жизни благородной и красивой. Он вошел в кружок друзей, пытавшихся возродить в обществе правила строгой нравственной жизни. Ему было уже лет восемнадцать, когда он вдруг стал ходить в самой бедной одежде, спать на голых досках и даже питаться одной травой (во всяком деле этот человек доходил до крайностей), отчего едва не умер. А друг его, Каспар Блюнчли, принявший такой же образ жизни, действительно умер; у постели умирающего и познакомился Генрих со своей будущей многострадальной женой. К этому времени Песталоцци попадает в руки книга Руссо «Эмиль, или О воспитании». Руссо звал к свободе и к общественной справедливости. Прочитав книгу, Песталоцци сразу решает, что его, Песталоцци, долг — жить в деревне, поближе к природе, среди простых людей. Он должен стать земледельцем, ибо, как уже говорилось, Руссо доказывал, что всякий праздный человек — плут. Так было и сделано: проработав с год на чужой ферме батраком (чтобы приобрести опыт) и отыскав компаньона со средствами, Генрих Песталоцци покупает участок в деревне Нейгоф, нанимает рабочих и строит огромный дом в итальянском стиле, гораздо более вместительный, чем нужно для его семьи. Дом, сожравший все его сбережения. Хозяйствовать Песталоцци не умел: на полях его ничего не росло, батраки разбежались от него, компаньон забрал свою долю (пришлось отдать ему приданое жены), и остался Песталоцци с женою, ребенком, землею и домом — и без гроша денег. Но не страшно, прожил бы: часть земли отдал в аренду, часть сам распахал... Однако тут ему пришла в голову новая идея — первая дельная идея в этой голове, ибо она-то, при всем ее кажущемся безумии, и привела Песталоцци к славе. В то время по дорогам Швейцарии бродили сотни бездомных, нищих детей, не имевших ни пристанища, ни хлеба — «беспризорных», как сказали бы теперь. В городе дети бедняков работали на ткацких фабриках. Лишь к концу жизни Песталоцци был издан закон об охране детского труда: по этому закону к работе не допускали детей моложе девяти (!) лет, и рабочий день их ограничили 12—14 часами. Песталоцци решил найти способ облегчить участь бедняков. Он решил показать, что детей можно обучать фабричным специальностям и в то же время давать им кое-какое образование, что с детьми и в школе можно быть ласковым, как дома. Для этого он собрал в своем большом доме несколько десятков нищих детей и устроил для них приют. Воспитателей в приюте было два: сам Песталоцци и его жена. Они кормили детей, одевали и обували их, обучали в мастерских. Но денег не хватало. Песталоцци обратился за поддержкой к состоятельным людям. Пожертвований поступило мало. Песталоцци продал и заложил все, что можно было. «Я сам жил, как нищий, для того чтобы научить нищих жить по-человечески», — писал позже Песталоцци, вспоминая эти годы. Содержать детей было не на что, и наступил конец: всех их, неузнаваемо изменившихся, ласковых, приветливых, опрятных, отличавшихся прилежной работой, безукоризненным поведением и старательностью в учении, — всех пришлось опять выпустить на большую дорогу, в бродяжничество. Песталоцци едва перенес этот удар. Он, наверно, и не перенес бы, если бы знал, что ему еще предстоит. Он поседел, лицо его покрылось глубокими морщинами, спина согнулась; он казался безумным, и слух о его безумии распространился в округе. Друзья были уверены, что дело кончится сумасшедшим домом. Дети бегали за ним, как за юродивым, указывали на него пальцами и дразнили. Чудак из чудаков из страны дураков... Нищета стояла у порога; в пору самому надевать суму, чтобы прокормить семью. Однако «убеждение в правильности моего плана никогда не было так сильно, как после полнейшей неудачи его осуществления», — писал Песталоцци. Надо было зарабатывать на жизнь, и Песталоцци решил заняться литературным трудом. В короткий срок он пишет шесть повестей — и все уничтожает, ибо они кажутся ему невозможно слабыми. Лишь седьмую, нравоучительную книгу для народа «Лингард и Гертруда», в которой проповедуются важные идеи народного образования, он несет к издателю. Тот печатает книгу — и автор ее становится знаменитым. Книгу переводят на многие языки; Песталоцци присуждают премию; его наперебой приглашают в разные страны, чтобы он осуществлял свои идеи. Почти двадцать лет подряд Песталоцци пишет одну книгу за другой, его издатели разбогатели на нем, а сам он получал гроши и был таким же нищим, как прежде. Золотую медаль, полученную за первую книгу, пришлось тут же продать: в доме ничего не было. Ничего, кроме всемирной славы. Революционное французское законодательное собрание присвоило восемнадцати иностранцам звание Почетного гражданина Франции за то, что они «в разных краях подготовляли пути к свободе». В числе этих восемнадцати — Георг Вашингтон, Тадеуш Костюшко, Фридрих Шиллер, Иоганн Генрих Песталоцци... Песталоцци уже пятьдесят. Все такой же угрюмый, застенчивый, неловкий: жизнь голодающего бедняка заставит одичать кого угодно. Но в это время ему предлагают создать колонию в Станце — городке, сожженном французами дотла. (Это был 1798 год. Война французов с австрийцами, восстания отдельных кантонов, жестокое усмирение восстаний — все это волнами прокатилось по швейцарской земле.) Немного получил Песталоцци для приюта: давно заброшенный женский монастырь с холодными, сырыми комнатами и очень скудные средства. Опять никаких воспитателей, никакой прислуги. Песталоцци предстояло быть директором, экономом, учителем, воспитателем, поваром и даже ночным сторожем... Кажется, жена его дрогнула перед лицом этой новой немыслимой авантюры, дрогнула, не выдержала, потому что Песталоцци требовательно писал ей, больной, с нового места: «Я берусь за осуществление величайшей мысли нашей эпохи... Я не могу выносить твоего недоверия, и потому пиши мне письма, полные надежды. Ты ждала тридцать лет, и подождать еще три месяца уже не особенно трудно». Трагичные и прекрасные строки. «Я берусь за осуществление величайшей мысли нашей эпохи» — так люди приступают к делу. Детей собралось около восьмидесяти: грязные, в лохмотьях, больные чесоткой, озлобленные, измученные, худые, как скелеты. Дети, имевшие родителей, были, пожалуй, еще хуже сирот. Одни родители посылали ребят в приют лишь за тем, чтобы получить новую одежду, и тут же забирали их. Другие требовали с Песталоцци плату за детей: ведь дети, не попади они в приют, могли бы просить милостыню, приносить ее домой. Убыток! «А через полгода детей нельзя было узнать, — пишет один из биографов Песталоцци, — это были чистоплотные, скромные, трудолюбивые ребята, души не чаявшие в своем «отце». Как удалось это сделать? Песталоцци объяснял свой метод: «С утра до вечера я был среди них. Все хорошее для их тела и духа шло к ним из моих рук... Моя рука лежала в их руке, мои глаза смотрели в их глаза. Мои слезы текли вместе с их слезами, и моя улыбка следовала за их улыбкой. Они были вне мира, вне Станца, они были со мной, и я был с ними. У меня ничего не было: ни дома, ни друзей, ни прислуги, были только они». Воспитанники Песталоцци много работали, полностью обслуживали приют со всем его хозяйством, и труд был не воспитательной мерой, а необходимостью, и оттого он воспитывал, соединял ребят, приучал к дисциплине. Ребенок стремится к добру, но «не для тебя, учитель, и не для тебя, воспитатель, а именно для самого себя... Ребенок должен сознавать, что твоя воля определяется необходимостью, вытекает из положения вещей», — говорил Песталоцци. Он не внушал правила морали, не читал нотаций. Никогда ничего не требовал от детей и не приказывал им. Со времен язычества и раннего христианства, говорил он, люди стали верить в силу проповеди, нравоучения. Но это простая болтливость! Истина должна сама вытекать из положения вещей, которое видит ребенок, иначе она кажется ему «непонятною и утомительною игрушкой». Случилось так, что по соседству со Станцем французы сожгли село Альтдорф: его жителей подозревали в помощи восставшим. Песталоцци собрал своих воспитанников: — Альтдорф сгорел. Может быть, в эту минуту по пожарищу бродят около сотни детей без крова, без пищи, без одежды... Хотите ли вы им помочь? Но для этого каждому из вас придется больше работать, получать меньше еды и поделиться своей одеждой с новичками. Это могло показаться жестким экспериментом, но это вовсе не был эксперимент: это была необходимость. Песталоцци обращался к чувству ребят, их совести и никогда не ошибался: сострадание рождает сострадание. Всего полгода продержался приют. Судьба, словно задавшись целью до конца испытать этого человека и его преданность детям, нанесла ему новый удар: разбитые австрийцами французы вошли в Станц и устроили в монастыре, где основался Песталоцци, свой лазарет. А Песталоцци с его детьми они просто выгнали в чистое поле. Один на дороге седовласый старик, больной, измученный, потрясенный несправедливостью, а вокруг него несколько десятков ребят, которым некуда податься... Песталоцци ушел от них, и ребята опять разбрелись кто куда — просить подаяния, бродяжничать. Отчаяние овладело Генрихом Песталоцци. Долгое время он был, по его словам, в состоянии «онемения». «Казалось, и физические, и душевные силы совершенно оставили этот живой труп. Измученное лицо его было просто страшно, а душа действительно словно совершенно онемела», — говорится в одной из биографий Песталоцци. Но силы этого человека не имеют предела; проходит время, и вот мы видим его помощником учителя в школе грамотности. Сам учитель — башмачник, он завидует Песталоцци и распускает среди родителей слух, что новый его помощник не умеет ни читать, ни писать, да к тому же еще и безбожник. Сапожник был почти прав. Песталоцци говорил о себе другу, что он действительно не умел ни правильно писать, ни читать, ни считать. Но и это неумение свое он обратил в достоинство: он выработал такой простой метод обучения, что, «пользуясь этим методом, даже самый неопытный и незнающий мог добиться цели». Песталоцци переходит в новую школу (это было в Бургдорфе), тоже на должность помощника учителя, хотя он и был автором всемирно известных книг, хотя ему прежде поручали целый приют. Но у него была удивительная способность не внушать доверия к себе. В школе, где он сам учился, его считали попросту идиотом; теперь, спустя пятьдесят лет, — безумцем, полупомешанным, ни на что не годным стариком. Очень редкие люди умеют принадлежать сразу двум царствам: царству детей и царству взрослых. Обычно же тот, кто слишком увлеченно возится с детьми, выглядит для взрослых чудаком, впавшим в детство. Итак, Песталоцци в новой школе, учит детей грамоте. Но как учит! Вновь он ничего не требует, не заставляет зубрить, не наказывает детей, относится к ним с уважением; вновь его ученики оживленны на уроке, внимательны, старательны — и дело идет быстро! Вокруг школы поднялись споры. Назначили большую правительственную комиссию. Песталоцци получил свидетельство: «Вы исполнили все, что вы обещали, когда говорили о применении вашего метода. Вы показали, какие силы таятся в человеке даже в период самого нежного возраста... Удивительный успех ваших учеников, достигнутый при самых разнообразных способностях каждого из них, ясно убеждает, что из всякого ребенка может быть что-нибудь сделано, если учитель сумеет понять особенности его умственных способностей и психологически верно приняться за их развитие». Все это и было главным делом жизни Песталоцци. Он доказал, что каждый ребенок, без исключений, может получить начальное образование, и выработал методы, с помощью которых это обучение стало возможным. Песталоцци наконец поверили. Ему отдали бургдорфский замок для устройства образцового учебного заведения. Теперь явилась толпа добровольных помощников; ученики приходили отовсюду — все хотели учиться у Песталоцци учить детей. Еще бы: он в полгода выучивал детей читать, писать и считать — то, на что обыкновенный сельский учитель тратил три года. «Тайна успеха, — говорилось в отчете одной из комиссий, — заключается в том, что тут стараются только помочь природе и она является настоящею учительницей. При этом способе учитель как бы скрывается за ученьем... Учитель не является ученикам чем-то высшим, как это обыкновенно бывает, — он минуту за минутой переживает с детьми, и со стороны кажется, что не он их учит, а сам с ними учится». В другом отзыве говорилось: «Его система пригодна для всех времен и народов. Она проста и последовательна, как природа...» Но что стоила самому Песталоцци его «система» — об этом мало кто догадывался. В самые трудные дни организации приюта в Бургдорфе Песталоцци получил известие, что его единственный сын умирает в Нейгофе... Сын, которого он так любил, которого сам учил, следил за каждым его шагом. Песталоцци не поехал к умирающему. Он не мог оставить Бургдорфа ни на один день. Только с еще большей яростью принялся за работу. Чем еще он мог пожертвовать детям? Своей жизнью? Наверно, он не задумался бы, если бы пришлось... Через сто сорок лет после этого дня другой педагог в другой стране пойдет в фашистскую камеру, чтобы до последней минуты быть со своими воспитанниками и целиком разделить их участь. Это польский учитель Януш Корчак. Учителя учат, пока живы, и живут, пока учат. Все дни напролет проводил Песталоцци с детьми и от помощников своих требовал того же. Популярность его достигла необычайных размеров. Он стал гордостью Швейцарии. И тогда... Читатель, вероятно, уже догадывается: опять крах. Да, так оно и было. Всего четыре года работал Песталоцци в Бургдорфе. Институт не нравился правительству: «Рассадник демократизма». Песталоцци — ему было уже около шестидесяти лет — вынужден был искать новое место. Но на этот раз вся Швейцария пришла в движение, все возмутились преследованиями великого педагога. К Песталоцци стали являться делегации из многих городов и стран — приглашать его к себе. Его звали и в Россию — в Дерпт, в Ригу, в Вильнюс, и он уже совсем было собрался вместе с женой перебираться в наши края, но потом передумал. Он выбрал город Ивердон, в Швейцарии, на берегу Невшательского озера. Четвертая, последняя попытка человека. Нейгоф, Станц, Бургдорф, Ивердон... Институт в Ивердоне существовал двадцать лет, с 1805 по 1825 год. Жил институт шумно: двести воспитанников из разных стран, несколько десятков молодых людей со всех концов Европы, обучавшихся искусству Песталоцци, и каждый день — посетители. Их встречал 70-летний старик; он неистово размахивал руками, носился по институту нервной, подпрыгивающей походкой, без устали показывал свое хозяйство и без конца говорил о том, что каждого крестьянского ребенка можно обучить, что образование народа есть необходимость, и к нему прислушивались. Он и его идеи были необходимы, ибо этот «безумец» выражал главную мудрость века, ставшего для многих стран мира веком всеобщего начального образования. Даже император Александр I во время пребывания его в Базеле согласился принять Песталоцци. Это было в 1814 году. Старик педагог, некрасивый, с взъерошенными волосами, с лицом, изрытым оспой и покрытым веснушками, начал убеждать русского царя отменить крепостное право и дать крестьянам образование. Он пришел в азарт и наступал на своего царственного собеседника, а тот пятился от него, пятился, пока не уперся в стену. Отступать было некуда, и Песталоцци, настигнув царя, сделал движение, чтобы схватить его за пуговицу мундира... Царь отшатнулся, старик опомнился. Песталоцци весь мир готов был схватить за пуговицу, за воротник, за горло: дайте детям бедняков образование, восстановите справедливость! Работал в эти годы он по двадцать часов в сутки. Ложился в десять вечера, а в два часа ночи — так бывало часто — уже начинал диктовать свои записки одному из учеников. И так до утра, когда поднимался институт, и Песталоцци выходил к детям на весь день. Он замучил своих помощников: далеко не каждый мог вот так, круглые сутки, проводить с детьми, быть у них на виду. А скрыться некуда: учителя, утверждает один биограф, даже стали строить себе шалаши в лесу, чтобы хоть на несколько минут уединиться. Несмотря на огромную работоспособность, Песталоцци не мог уследить за всем, да и не очень-то он был практичен, не слишком хороший организатор. К тому же — сумасшедшая идея! — он основал еще одно заведение: «для воспитания бедных, которые со временем сами могли бы воспитывать и учить бедных», что-то вроде учительской семинарии. Чудак из чудаков из страны... дураков? За шесть лет семинария съела все скудные сбережения Песталоцци; в самом институте начались раздоры. Помощники его, которым он слишком доверял (он всем доверял сразу и безоговорочно), ушли из института и стали сочинять пасквили на своего учителя. К 1825 году — Песталоцци было 79 лет — оба института пришлось закрыть. Последнее детище Песталоцци, Ивердон, погибло... Умер сын, скончалась многострадальная и до конца верная Генриху жена. Он вернулся в Нейгоф — туда, где начинал работать с детьми. Вернулся умирать, но ему было подарено еще три года жизни, и он написал за это время несколько книг, в том числе знаменитую «Лебединую песнь» — записки о своей страдальческой и бурной жизни. История выбрала для совершения подвига слабейшего, но нравственные силы человека весомее физических. Умер Песталоцци восьмидесяти с лишним лет, в 1827 году. На памятнике его в Ивердоне вычеканили среди других строчек и такую: ВСЕ ДЛЯ ДРУГИХ, НИЧЕГО ДЛЯ СЕБЯ.