КНИЖНЫЙ ШКАФ

Евгений СПЕРАНСКИЙ Рассказ о четырех братцах По архивным материалам Музея кукол ГЦТК им. С.В. Образцова Четыре братца... Красавцами их не назовешь, зато превеселые парни! И все как один: глазастые, зубастые, горластые, только у одного из них еще горб сзади, у другого — два горба: один сзади, другой спереди; третий — в черной маске, а у четвертого ни горбов, ни маски нету. И все же они очень похожи друг на друга. Вот их имена: Панч, Полишинель, Пульчинелла, Петрушка... Заметили? Даже имена у них начинаются на одну и ту же букву, хотя они из разных стран: Панч — англичанин, Полишинель — француз, Пульчинелла — итальянец, а Петрушка... Ну, Петрушка, уж конечно, наш, русский. У него даже есть отчество и фамилия: Петр Петрович Уксусов. Будьте знакомы! Вы, может быть, спросите: как же так? Из разных стран — братья, да еще так похожи друг на друга? Скоро узнаете. Однажды... Хотя нет, если я начну прямо с «однажды», вы ничего не поймете. Прежде всего нужно рассказать про себя: кто я такой и чем занимаюсь. Я — актер театра кукол: стою за ширмой, руки кверху, на руках куклы. Куклы двигаются, разговаривают. Это я говорю за них разными голосами. Рядом стоят мои товарищи-актеры, тоже с куклами на руках. Так мы играем спектакли, такая наша работа. А в зрительном зале сидят зрители, смотрят и слушают. Днем это дети, вечером — взрослые... Теперь вы догадались, кто такие эти четыре братца — Панч, Полишинель, Пульчинелла, Петрушка? Да, это куклы, театральные куклы! Когда-то и они бегали, прыгали, кувыркались на ширме, но это было давно, очень давно. А сейчас они висят у нас в музее, в застекленных шкафах-витринах, молчаливые, неподвижные. Но вот однажды... Э, нет, опять я не могу начать с «однажды» — теперь я должен рассказать о музее. В нашем театре есть музей кукол. В нем собраны куклы со всех частей света. Вот тут-то и находятся наши четыре братца: Панч, Полишинель, Пульчинелла, Петрушка. Все они — герои народных кукольных театров. У каждого из них был когда-то хозяин, странствующий актер-кукольник. Маленькая ширма, мешок с куклами — так они странствовали, эти актеры-кукольники, из страны в страну, переплывали моря и океаны, переходили границы. Забрел итальянский кукольник в Англию, показал своего Пульчинеллу, глядишь — и в Англии появился свой Пульчинелла и заговорил по-английски; только назвали его уже не Пульчинеллой, а Панчем... А глядя на Панча, французы сделали своего Полишинеля, и заговорила эта кукла по-французски... Так и в нашей стране появился Петрушка, или Петр Петрович Уксусов, и заговорил по-русски... Вот почему они и похожи друг на друга, наши братцы, хотя они из разных стран, одеты по-разному и говорят на разных языках, но зато уж в остальном все как один: глазастые, зубастые, горластые, потому что выдумал и смастерил их каждый народ себе на потеху и выступали они на шумных городских площадях, сельских ярмарках... Как же после этого не назвать их «братцами»? Только вот кто из них старше, кто младше, кто после кого появился, по правде сказать, дело темное: ведь все это было давно, очень давно... Разве что про Пульчинеллу можно сказать: пожалуй, он старше всех. Но нам-то с вами сейчас не так уж это и важно: нам важно знать, что все четыре братца находятся в музее кукол. Ну а теперь я уж могу начать прямо со слова ОДНАЖДЫ... Что случилось однажды Однажды после вечернего спектакля я решил заглянуть в музей. Я люблю в это время заходить в музей: все разошлись, отзвучали голоса актеров, аплодисменты зрителей, только где-то вдали глухо слышатся шаги, тихие голоса — это работники пожарной охраны обходят помещение: запирают двери, тушат свет, дневной пожарный сдает дежурство ночному... А тут, в музее, еще горят лампы дневного света. Входишь — и попадаешь прямо в царство кукол: куклы разного устройства, или, как мы, актеры, говорим, разных «конструкций»: одни надеваются на руку, как перчатки, они и называются «перчаточными», другие управляются при помощи тростей-палочек и называются «тростевыми», а есть которые двигаются с помощью ниток и называются «ниточными». Куклы разных размеров: есть совсем крошки, например, вырезанные из дерева «каччони». Они изображали «души предков», и в праздник урожая или после удачной охоты в них играли при свете костра североамериканские индейцы, точь-в-точь как вы иногда играете в оловянных солдатиков. Есть куклы-великаны; если вас поставить рядом, то еще неизвестно, кто окажется выше: таков, например, Обезьяний царь из древней индийской повести «Рамаяна». А кукла Китайский дракон даже не влезла в музей — такая она огромная; пришлось отвести ей целую стену перед входом в музей. Когда-то эту куклу носили по улицам Пекина во время праздничных гуляний; глаза Дракона светились, потому что в них были вставлены фонари, а тело извивалось — его несли несколько человек на палках... Ходишь по музею, и множество кукольных рожиц, рож, рожищ, добрых и злых, красивых и безобразных, плачущих и хохочущих, провожают тебя глазами... И сколько их, этих глаз, и все разные: глаза-пуговицы, глаза-стеклышки, глаза-гвоздики, глаза-дырочки, глаза нарисованные... Директор музея — мой старый друг. У него две пары очков: для ближнего и дальнего зрения. И еще у него есть лупа — увеличительное стекло, в которое он рассматривает полустертые надписи и знаки на куклах, ведь они прибывают из разных стран, и случается, что приходит очень старая кукла: поди разбери, к какому веку она принадлежит и кого изображает... Надписи и знаки бывают на разных языках. Но директор знает чуть не все языки на свете. Он говорит на всех европейских языках, а читать может даже на арабском и на турецком... Вот только зрение у него ослабло от этих научных занятий. Иногда, заходя в музей, я долго беседую со своим старым другом: он рассказывает мне разные случаи и происшествия из истории театра кукол, мы вспоминаем и актеров нашего театра, которых уж давно нет на свете. Директор часто задерживается в музее до поздней ночи. Но бывает, что он уходит раньше, и тогда я брожу по музею один. Так вот и в тот вечер я ходил по музею один, рассматривал кукол, как вдруг... — Поди сюда! — послышалось где-то сзади меня. Повернулся — никого. Но показалось, голос шел из шкафа, где помещался Петрушка, или Петр Петрович Уксусов. Я подошел к витрине старинного русского театра кукол. Как всегда, здесь висел на своем месте Петрушка в красной рубашке и в колпаке с кисточкой; голову он уронил на плечо, потому что сама она не держалась, а подвешен он был за спину. Так он и висел, вытянув руки с деревянными ладошками по бокам, улыбаясь во весь рот своей нарисованной улыбкой, и смотрел на меня своими нарисованными глазками... И вокруг него все было в порядке: висели другие куклы. А внизу, под куклами, стоял музыкальный инструмент — старая разбитая шарманка... И все молчало, и все было неподвижно, как тому и полагается быть в настоящем музее. И вдруг... Что это?.. Он, Петрушка, мне подмигнул?! Да, представьте, он подмигнул своим нарисованным глазом!.. А потом растянул пошире зубастый рот, и я услышал: — Открой шкаф! Правда, сказано это было совсем тихо, как будто где-то за углом мяукнул котенок, но это потому, что шкаф-то был застеклен... Может быть, я ослышался? И словно для того, чтобы уже не осталось никакого сомнения, рот у него растянулся еще шире, от уха до уха, и... — Да открой же! — услышал я уже совсем ясно. Я, конечно, не должен был открывать шкаф — это мог сделать только музейный работник или сам директор музея, но я растерялся, так растерялся, что открыл шкаф. И в тот же момент, друзья мои, он, негодяй такой, сорвался с гвоздя, перевернулся в воздухе, халатик его распахнулся, и он сел ко мне на руку... Да еще как сел-то: шея его наделась на мой указательный палец, а руки с деревянными ладошками наделись на средний и большой — так всегда сидит «перчаточная» кукла на руке актера. Устроился он на трех моих пальцах и звонко, пронзительно крикнул: — Здорррово, приятель! — Тихо ты, — сказал я и другой рукой зажал ему рот, — говори шепотом... И он произнес хриплым шепотком: — Хочу к Полишинелю... Неси к Полишинелю, я соскучился! Да так повелительно он это произнес, что я послушно пошел с ним к Полишинелю. В витрине французского театра кукол Полишинель, как и Петрушка, висел неподвижный, с застывшей улыбкой и нарисованными глазами. И что же вы думаете? И он подмигнул! Подмигнул, и я услышал его голос: — Открой шкаф! Я опять растерялся и открыл шкаф... И вот он, сорвавшись с гвоздя и перевернувшись в воздухе, уже сидит у меня на другой руке... — Полишинель! — пронзительно закричал Петрушка. — Мосье Петрушка! — так же пронзительно закричал в ответ Полишинель. — Бонжур! (Что значит по-французски «Здравствуйте!».) Я почувствовал, как мои руки, словно два магнита, притянулись одна к другой и две сидящие на них куклы обнялись и поцеловались. Теперь я уже не мог зажать им рот, сами понимаете: обе мои руки были заняты, я только сказал им: «Тс-с-с...» А они подмигнули мне нарисованными глазами и прошептали: — Неси нас к Панчу... К Панчу неси, мы соскучились! И опять я послушался и с вытянутыми руками, на которых сидели два братца, побежал к витрине англичанина Панча. Подбежал — ну, и тут произошло то же самое, с той только разницей, что теперь обе мои руки были заняты братцами и я не мог открыть шкаф. Но тут моя рука, словно притянутая магнитом, потянулась к дверце, а Петрушка ухватился за нее — и вот уже шкаф открыт! Англичанин моментально сорвался с витрины, но, так как третьей руки у меня не было, он свалился прямо в объятия двух братцев, которые закричали: — Здорово, Панч! Бонжур, мосье Панч! На что он ответил: — Гуд ивнинг, олд мэн! (Что значит «Добрый вечер, друзья!» по-английски.) После этого они все трое скомандовали: — Неси нас к Пульчинелле! Скорей, скорей! Уж вот как соскучились! И я побежал к Пульчинелле... Итальянец Пульчинелла, кукла в синем тюрбане и черной маске, таким же образом соскочил со своей вешалки и плюхнулся к ним в объятия. И опять пошло: — Здорово, Пульчинелла! — Бонжур, Пульчинелла! — Гуд ивнинг, Пульчинелла! На что Пульчинелла ответил: — Буон дьжорно, синьоры! (Что опять-таки означает «Здорово, друзья!» по-итальянски.) К этому времени я уже совсем запарился, пот лил с меня градом, руки ломило: не забудьте, что в каждой руке у меня теперь было по братцу, а эти братцы держали в своих объятиях еще по одному братцу. И вот когда они все четверо стали обниматься да целоваться, я уж так устал, что взял да и сел прямо на пол посреди музея... (Я даже не заметил, как это у меня получилось. Попробуйте сесть на пол без помощи рук — ведь руки-то у меня были заняты братцами! — не так-то легко это сделать.) А братцы и не заметили, как я сел, а продолжали обниматься, целоваться, кричать, смеяться... — Да тихо вы! — сказал я им как можно строже.— Чем кричать-то, лучше рассказали бы что-нибудь интересное... Я сказал это просто так, чтобы их успокоить, но мое предложение им понравилось. — Хорошо, — сказал Петрушка. — Сэ бон, — сказал Полишинель. — Гуд, — сказал Панч. — Бене, — сказал Пульчинелла (что на всех четырех языках значит одно и то же). Потом они подумали и вдруг, хлопнув в деревянные ладошки, громко сказали: — ОДНАЖДЫ... — Стойте, стойте, — перебил я их, — разве можно рассказывать всем вместе, хором? Так же ничего не поймешь, надо по очереди... И в это время я услышал шаги... Это работники пожарной охраны приближались к музею: они шли, чтобы потушить лампы дневного света и повесить на дверях музея свинцовую пломбу — таков был порядок, они делали это каждый вечер. Ну, тут уж я не стал церемониться с братцами, а вскочил (опять без помощи рук) и со всех ног кинулся рассовывать их по шкафам... Я едва дождался следующего вечера: уж очень хотелось услышать, что мне расскажут братцы. Как только кончился вечерний спектакль, я надел чехлы на своих кукол, переоделся и... вместо того чтобы через служебный вход выйти из театра, поднялся опять на сцену, отодвинул тяжелую портьеру и вышел в фойе. Здесь было уже темно и пусто, люстры погашены, горел только дежурный свет; зрители разошлись. Наши буфетчицы, тетя Маша и тетя Катя, собирали со столиков бутылки и стаканы из-под лимонада и вишневого сока. Я прошел по фойе мимо буфета, тихонько открыл стеклянную дверь музея и заглянул внутрь помещения... Да не тут-то было! Мой старый друг, директор музея, и не думал уходить. Он сидел за своим столом, рассматривал внимательно какую-то «ниточную» куклу, присланную, как я потом узнал, из Цейлона. Очки для дальнего зрения лежали на столе, на носу у него сидели очки для ближнего зрения, и, сверх того, он еще приставил к ним большую выпуклую лупу. И хотя директор плохо видел, слух у него был замечательный. Он сразу же поднял голову, как только я открыл дверь... — Кто это? — прозвучал в тишине музея его голос. Мне пришлось назвать себя. — А, входи, входи... Я подошел к столу и присел на стул. Директор отложил лупу, снял очки для ближнего зрения и потер усталые свои глаза. — Странно, — сказал он, — вчера, уходя из музея, я лично проверил все шкафы, и был полный порядок, а сегодня, гляжу, Петрушка почему-то висит в шкафу чехословацких марионеток, а Пульчинеллу каким-то ветром занесло в шкаф индийского теневого театра... — Действительно, странно, — сказал я, хотя сразу понял: это я, впопыхах рассовывая братцев, перепутал шкафы... Директор музея, мой старый друг, конечно, простил бы меня за то, что я открывал шкафы и вынимал куклы; ну, поругал бы немножечко и простил, но как я мог объяснить даже своему старому другу все то, что произошло вчера вечером в музее? Как мог выдать тайну четырех братцев? — Здорово! — Бонжур! — Буон дьжорно! — Гуд ивнинг! Да, прошло несколько дней, и наконец-то я дождался своего: в музее никого нет! Горят лампы дневного света, витрины четырех братцев раскрыты, и Панч, Полишинель, Пульчинелла, Петрушка приветствуют меня, каждый на своем языке... А уж кто из них кричит «бонжур», кто «буон дьжорно», вы теперь разбирайтесь сами. — Ну, рассказывайте, — говорю им, — с кем и что случилось «однажды»? Они опять начали было рассказывать хором, но я цыкнул на них, посадил их на пол рядком, так что спиной они могли прислониться к стенке; потом я закрыл глаза и наугад показал на кого-то из них пальцем... Оказалось, я попал в Панча. — Ваша очередь, мистер Панч! Панч не спеша, как настоящий рассказчик, откашлялся и начал... Как я обманул свою Смерть (Рассказывает Панч) Однажды... — начал свой рассказ Панч, — ха-ха-ха! — затрясся он от смеха. — Веселое начало, — сказал я, — но только для тебя одного. — Нельзя начинать с «ха-ха-ха», — сказали остальные братцы. — Виноват, джентльмены, — смутился Панч, — я начну еще раз. — И он опять откашлялся и начал: — Однажды... Ха-ха-ха-ха! — и опять затрясся всем своим тряпочным тельцем. — Фу, как скучно! — рассердился Пульчинелла. А Полишинель размахнулся и стукнул Панча по затылку своей деревянной ладошкой. Треск на весь музей! Я даже испугался за его голову, но Панч и глазом не моргнул: ведь затылок-то тоже деревянный... — Вот беда, — сказал он, — никак не могу начать без смеха. Как скажу «однажды», так «ха-ха-ха»... — А ты попробуй без «однажды», — предложил кто-то из братцев. — Попробую, — согласился Панч и начал так: — Мой хозяин, по имени Джон, по прозвищу Весельчак, был бродячим кукольным актером. Только он не ходил пешком, а ездил в фургоне. В этом фургоне помещалось все: и люди, и куклы, и стол, и стулья, и даже небольшая печурка. В плохую погоду около нее грелись Джон, жена Джона и его дети. И на ней же они готовили себе пищу, потому что люди не то, что мы, куклы: они каждый день должны пить и есть... — И не один раз в день, — добавил Пульчинелла. — Ну, это как придется, — ответил Панч и продолжал: — Так вот, этот фургон, этот странствующий домик возила всего одна лошадка, ее звали Джуди. А назвали ее так в честь одной куклы, госпожи Джуди, или, по-нашему, по-английски, миссис Джуди. Она была страшная драчунья, у меня от нее до сих пор на голове вмятина — вот пощупайте... И я, и остальные братцы по очереди обследовали деревянную голову Панча и действительно нащупали у него на макушке вмятину. После этого Панч стал рассказывать дальше: — Ну, у лошадки тоже был характер неважный: она все время лягалась. Вот ее и назвали Джуди в честь миссис Джуди. Только прошу не путать миссис Джуди с лошадью Джуди, а то я могу обидеться. — Почему? — спросил Полишинель. — А потому что миссис Джуди — это моя распрекрасная женушка. И если вы будете путать ее с лошадью... — Ну что ты, за кого ты нас принимаешь! — сказал Полишинель. А Панч продолжал: — Так вот мы и разъезжали по всей Англии... Приедем на сельскую ярмарку, Джон-Весельчак распряжет Джуди, расставит свой балаганчик, зрители рассядутся на скамейках, а то и прямо на земле — и начинается представление. Оно так и называлось, наше представление: «Панч и Джуди». — А чем она тебя лягала? — спросил Петрушка. — Кто? — строго переспросил Панч. — Он имеет в виду распрекрасную миссис Джуди, — поспешил разъяснить Пульчинелла. — Лягалась лошадь, бестолковые! — рассердился Панч. — Да и то она лягала не меня, а хозяйских детей. А миссис Джуди дралась, а не лягалась. — Ясно, — сказал Петрушка, — так чем же она дралась? — А чем попало: палкой, скалкой и просто кулаками. Но и я не оставался в долгу! Наше представление так и начиналось — с великого скандала между мной и моей разлюбезной женушкой, а уж потом, когда мы накричимся, нашумимся и хорошенько поволтузим друг друга, приходил Полисмен. Но я его недолго думая — хвать дубинкой по затылку! Полисмен убегал жаловаться Судье, а меня урезонивать приходил Священник, но я давал ему хорошего шлепка пониже спины, и он убегал, накрывшись сутаной. А ему на смену спешил уже Судья, но я входил уже в такой раж, что мне и Судья был нипочем. «Ах ты, крючкотвор ты эдакий!» — кричал я на Судью и надевал ему на голову кастрюлю с горячим супом... Ну что делать, уж такой у меня характер: разойдусь — не остановишь, приходи хоть сам король. Но в том-то и дело, что в конце представления приходил не король, а сама Смерть... — Смерть, — повторили братцы. — Ну да, Смерть. Она появлялась на сцене в виде страшной старухи, и у меня с ней происходил примерно такой разговор. «Ну-с, мистер Панч, — говорила старуха, — вы побили Полисмена, отшлепали Священника, оскорбили Судью — вот и пришла расплата...» «А кто ты такая?» — спрашивал я. «Я — твоя Смерть. А вот это — виселица...» И тут Смерть ставила на сцене два столба с перекладиной, а с перекладины свешивалась петля из веревки... «Сейчас я тебя повешу!» — кричала Смерть. «С удовольствием, — говорил я, — давно хотел повеситься, да не знал, как это делается. Покажи, пожалуйста!» «Что ж, и покажу. Смотри!» — И Смерть просовывала свою голову в петлю. А я недолго думая хватал другой конец веревки, тянул вниз, и Смерть повисала в воздухе, болтая ногами... А зрители хлопали в ладоши, топали ногами, кричали: «Ура, Панч! Он повесил свою Смерть, ай да Панч! Молодец, Панч!» Зрители-то были довольны, но кое-кому это не нравилось... Как же так? Все боятся Смерти, даже сам король, а какая-то кукла Панч, озорник, буян, не боится ни бога, ни черта и саму Смерть водит за нос? Запретить! Но так уж сразу запретить ни с того ни с сего знаменитого Панча они не могли и решили схитрить, взять нас измором. И вот однажды, когда мы уже заканчивали представление и я только что собирался сказать Смерти: «А ну, покажи, как это делается», — в наш балаганчик зашел Полицейский, положил руку на плечо хозяину и сказал: «Стоп!» «В чем дело?» — спросил Джон-Весельчак. «Куклам запрещено разговаривать, вот бумага». — И Полицейский показал бумагу с королевской печатью. Не очень-то грамотный был наш хозяин, долго, по складам читал бумагу... А пока он читал, зрители кричали: «Эй, Джон-Весельчак, где Панч? Мы хотим видеть Панча! Давай представляй!» Но хозяин, прочитав бумагу, собрал всех кукол в мешок и разобрал балаган, так и не докончив представления... После этого он всю ночь просидел в трактире под вывеской «Веселый кабан»; сидел, сложив руки на груди и посвистывая... Сидел сложа руки, но голова-то у него работала — он был головастый парень. На рассвете Джон пришел в фургон, и я слышал, как он сказал: «Запрещено говорить? Вери велл!» (Что значит «Очень хорошо!» по-нашему, по-английски.) И на следующем представлении куклы у него уже не разговаривали, они... пели! — Вот здорово! — воскликнули братцы. — Пели?! — Да, да, и я, и моя распрекрасная Джуди, и Черт, и Судья, и Смерть — все пели, как в опере... «Я — твоя Сме-е-ерть!.. — голосила страшная старуха.— Сейчас ты помре-о-ошь!» «С удово-о-ольствием, — отвечал я нараспев, — только по-ка-ажи, ка-ак это де-е-елается!» И все пошло по-старому. Опять мы заколесили по всей Англии, из конца в конец, от моря до моря, потому что ведь наша страна — остров, она со всех сторон омывается морями... Но однажды опять в наш балаган зашел Полисмен, положил руку на плечо хозяину и сказал: «Стоп!» «А что? — спросил хозяин. — Ведь куклы поют, а не разговаривают...» «Им и петь запрещается, — сказал Полицейский. — Вот бумага». — Ай-ай-ай!.. — прошептали братцы. — Да... Ну что же, прочитал хозяин бумагу с королевской печатью и стал разбирать балаган. А зрители шумели: «Эй, Джо-Весельчак, где твой Панч, где его Смерть?» Но разве пойдешь против королевского указа?.. И опять просидел наш хозяин всю ночь, на этот раз в трактире под вывеской «Жареный поросенок», сидел и уже не посвистывал, но голова-то у него работала! На рассвете он влез в фургон и сказал громко и ясно: «Нельзя разговаривать?! Нельзя петь? Вери велл!» (Вы уже знаете, что это значит.) — Интересно, что же он придумал теперь? — спросили братцы. — А вот что, — продолжал рассказывать Панч. — Из «Жареного поросенка» он привел с собой какого-то дядю с красным носом. Он называл этого дядю «кумом». Весь день они шушукались. Хозяин вынимал нас, кукол, из мешка, показывал куму и опять убирал в мешок. А на следующий день, когда настало время начинать представление, хозяин сказал: «Ну, кум, я буду работать с куклами, а ты иди к ним». «К ним» — это значило к зрителю. «Вери велл, — сказал кум, — только дай мне еще глотнуть разок, для храбрости...» И началось представление. Но теперь мы, куклы, уже не разговаривали, не пели, а все шло таким образом. «Вот приходит к Панчу Смерть, — слышали мы веселый хрипловатый голос кума. — Приходит, значит, она и говорит: «Я — твоя Смерть, пришел твой черед помирать». А Панч, не будь дурачок, говорит: «С удовольствием, только покажи, как это делается». Понимаете? Кум рассказывал зрителям все, что происходило на сцене, а мы все делали молча... — Понимаем! — хором воскликнули братцы. А Пульчинелла сказал: — Это называется пантомима, когда актеры играют молча. — Верно. И все же даже эта пантомима под веселый рассказ кума доставила зрителям большое удовольствие, и они долго после конца представления кричали: «Ура, Панч! Приезжай еще раз, Джон-Весельчак, приезжай!» А красноносого кума напоили имбирным пивом, да так, что он еле влез в фургон. И пошло все по-старому: опять заколесили мы по всей Англии, от моря до моря, с веселой пантомимой «Панч и Джуди», в которой я вешал свою Смерть... Королевский указ действовал повсеместно: куда бы мы ни приезжали, везде находила нас бумага с королевской печатью, и происходил такой разговор: «— Э, нет, друг, проезжай мимо! — А что такое? — Здесь куклам разговаривать запрещено. — А они у меня и не разговаривают. — И петь им нельзя. — А они и не поют». И, посвистывая, хозяин начинал ставить свой балаганчик. Но и враги наши не дремали. Однажды в балаган снова заглянул Полицейский и сказал: «Стоп!» «Но ведь куклы молчат!» — запротестовал хозяин. «Нельзя подсаживать кума, — сказал Полицейский, — вот бумага...» Всю ночь просидел хозяин в трактире «Певчий дрозд». Сидел, положив руки на стол и уронив на них голову. А когда на рассвете пришел к нам, ничего не сказал. Нет, ничего не сказал Джон-Весельчак, а только заплакал. Головастый он был, но тут уж ничего не могла придумать даже его голова. Заплакал, а глядя на него, заплакали его жена и дети. А глядя на них, стал утирать слезы и сморкаться кум-рассказчик. Потому что и без слов все было ясно... После этого хозяин продал фургон вместе с лошадкой Джуди и со всеми нами в придачу другому человеку, распрощался с кумом и ушел с женой и детьми в неизвестном направлении... Панч замолчал. Молчали и братцы... — Печальная история, — сказал наконец я, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Чему же ты так смеялся вначале? — Да ведь я же еще не кончил! — Ну рассказывай скорей! — воскликнули братцы. — Так вот, однажды... Ха-ха-ха! Ой, нет, не могу, попробую опять без «однажды»... — Валяй без «однажды», только скорей! — умоляли братцы. — Так вот, наш новый хозяин взгромоздился на козлы, хлестнул Джуди кнутом и крикнул: «Поехали!» Джуди подкинула задом, он хлестнул еще раз, и она побежала. Мы лежали в мешке, близко к козлам, и я слышал, как мистер Крук (так звали нашего нового хозяина) бормотал себе под нос: «Ну ладно... Фургон и лошадь пойдут в дело... Я буду ездить и продавать «средство для ращения волос»... Лысых на свете много, так что убытку не будет... Ну а поможет ли им мое «средство», это меня не касается... К тому времени, как они начнут кричать: «Обманщик, где наши волосы?» — я уже буду далеко. Хи-хи... Да... А что делать с этими несчастными куклами? И разговаривать и петь им нельзя, и даже молчать запрещается... Бросить их, что ли, здесь, на дороге? Да жалко... Неужели они ничего не стоят? Подумаем...» Тут он замолчал и только нахлестывал Джуди кнутом, а она подкидывала задом, а фургон катился, подпрыгивая на ухабах. И вдруг слышу — мистер Крук опять заговорил: «Ага, кажется, я придумал... Да, да, придумал!.. Ну, теперь, негодный Панч, ты уже не обманешь свою Смерть! Хи-хи-хи!» Он был не так умен, как хитер, наш новый хозяин. Глаза у него бегали туда-сюда, сам он все время хихикал и потирал руки, как будто только что обделал хорошее дельце. Нет, далеко ему до Джона-Весельчака! Уж очень он был угодлив. И вот, чтобы угодить всем сразу: и полиции, и церкви, и аристократам-лордам, и самому королю, — он решил изменить конец веселого представления «Панч и Джуди». Да так изменить, чтобы уж ни к чему нельзя было придраться и снова куклы могли бы разговаривать. Уж не знаю, как он добился разрешения, но первое представление ему позволили дать в Лондоне, а Лондон — это наш столичный город. Может быть, мэр города был лысый и мистер Крук подарил ему «средство для ращения волос»? Балаган наш стоял прямо перед Букингемским дворцом. Зрителей собралось видимо-невидимо. Как всегда, больше всего было простого, рабочего люда, но проскакивали и аристократы-лорды и священники. Да и сам король, возможно, смотрел из окна дворца, слегка отодвинув штору... Да, очень может быть, потому что флаг над дворцом был поднят, а это означало, что король дома. Ну, поначалу все шло вроде гладко. Мы сразу почувствовали, что мистер Крук когда-то был кукольником. Конечно, и тут ему было далеко до Джона-Весельчака: тот любил нас и уважал, как будто мы были настоящие, живые актеры, а этому было все равно: что взять в руки куклу, что молоток; что играть куклами, что забивать гвозди. Он ловко менял голос, говоря за меня, за Судью и даже за миссис Джуди, но чего-то ему не хватало... Вы меня понимаете? — Мы понимаем, Панч, — ответили хором братцы. — А вы, сэр? — вежливо обратился Панч лично ко мне. — Конечно, понимаю, — ответил я и постарался объяснить: — Работал-то он ловко, но искусства в его работе не было... — Должно быть, что так, — согласился Панч и продолжал: — Но, повторяю, представление шло довольно гладко, пока не дошло до развязки... И вот, когда на ширме появилась старуха Смерть, она уже не дала себя обмануть. «Ах, ты хочешь узнать, как это делается? — закричала она. — Ну, так я тебе сейчас покажу!» И что же вы думаете? Вместо того чтобы самой полезть в петлю, Смерть схватила меня поперек живота, сунула в петлю и натянула веревку... — Ах, ах!.. — заахали братцы. — Да, она меня повесила. Представляете? Повесила меня, Панча! — Представляем, — сказали братцы. — И что же было дальше? — Вот в том-то все и дело, что было дальше. Зрители не сразу поняли, что представление кончилось. Наступила, как говорится, мертвая тишина. Слышно только было, как хохочет Смерть. Потом чей-то голос из толпы спросил: «Это все?» И тогда мистер Крук вышел из-за ширмы, поклонился на все четыре стороны и объявил: «ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОКОНЧЕНО!» Послышались крики: «Как — окончено?.. А где живой Панч? Почему он не обманул Смерть?» А потом, болтаясь в петле, я слышу страшный шум. В этом шуме я уже с трудом мог разобрать отдельные слова: «Жулик! Обманщик! Негодяй! Предатель! Он уморил Панча!..» А потом в балаган полетели комья засохшей грязи, навоза и даже камни... Мистер Крук видит — дело плохо и, забыв про балаган и про всех нас, побежал к фургону, взобрался на козлы и стал нахлестывать Джуди. Но Джуди так подкинула напоследок задом, что сломала оглобли и опрокинула балаган. Короче говоря, наш хитрец едва успел унести ноги от своих зрителей; каждому хотелось чем-нибудь его попотчевать: хлопнуть по шее, поддать коленом пониже спины, рвануть за волосы. Я думаю, когда он наконец выбрался из толпы, ему самому понадобилось «средство для ращения волос», ха-ха-ха! — Ха-ха-ха! — рассмеялись вслед за рассказчиком остальные братцы, но вдруг замолчали и спросили: — Погоди, погоди... И это все? — Ну а что же вам еще нужно? — ответил Панч. — Прошло время, меня подобрал новый актер-кукольник, и опять мы пошли бродить по свету... — А как же бумага с королевской печатью? — спросил Полишинель. — А вот уж не знаю, — развел деревянные ладошки Панч. — Знаю только, что куклы снова заговорили, запели, и я стал опять вешать Смерть в конце представления. И что может знать кукла с деревянной головой о бумаге с королевской печатью? Может быть, об этом знает что-нибудь человек? И нарисованные глаза четырех кукольных братцев уставились на меня, человека... — Кукольные братцы, — сказал я им, — конечно, ученые люди, например наш директор музея, смогли бы ответить на этот вопрос: когда и как перестала действовать бумага с королевским указом. А я, простой актер, могу только догадываться... — А о чем ты догадываешься? — хором спросили братцы. — Я так понимаю, что прошло время, королевская печать стерлась, и сама бумага превратилась в труху... А мистер Панч, как видите, — вот он, сидит перед нами живехонек. Не так-то легко уморить Панча! — Верно! — весело воскликнули братцы и громче всех Панч. — Не так-то легко его уморить! Но в самый разгар веселья вдруг послышались шаги — это приближались к музею работники пожарной охраны, тушить свет и запирать двери... И я опять должен был быстро рассовать братцев по шкафам. Но вот беда — Панча-то я не успел сунуть в шкаф: пожарные были уже у самых дверей, а мне не хотелось, чтобы они застали меня за этим занятием. Я вышел через другие двери, а Панч так и остался сидеть на полу, прислонившись спиной к стене, свесив голову набок... — Странно, очень странно, — сказал на следующий день мой друг, директор музея. — Сегодня мы обнаружили, что англичанин Панч каким-то образом выпал из своего шкафа... — Действительно, странно,— притворился я удивленным. — А еще странней, — продолжал директор музея, — что Панч оказался сидящим совсем в другом углу, как будто кто-то посадил его там нарочно... Очень странно... — Действительно, очень, очень странно, — сказал я, а про себя подумал: «Экая досада! Опять мой старый друг засиделся до поздней ночи и помешал встретиться с братцами...» И вот я жду, жду с нетерпением, когда же смогу очутиться в музее один и послушать, что мне расскажут остальные братцы. Жду... Подождите и вы... Удача! Наступил вечер, кончился спектакль, я снова один в музее... Горят лампы дневного света, и все братцы передо мной. Закрываю глаза, протягиваю руку с вытянутым указательным пальцем, и он упирается в чей-то мягкий живот... Открываю глаза: оказывается, мой палец уперся в Пульчинеллу. — Ваша очередь, синьор! Помните? Итальянец Пульчинелла — кукла в черной маске. Откуда она взялась, эта маска, никому не известно, даже самому Пульчинелле; тайна ее до сих пор не разгадана. Когда Пульчинелла заговорил, он не снял маску, потому что снять ее невозможно: она не из материи, не из бумаги, а просто часть его рожицы закрашена черной краской. От этого слушать его было и весело и страшно: ведь в черной маске всегда есть что-то... Ну, как бы это сказать? Загадочное... Как я горел на костре (Рассказывает Пульчинелла) — Мы, кукольные братцы, очень живучие, — так начал свой рассказ Пульчинелла. — Живем подолгу, не то что человек... Тут он взглянул на меня и остальные братцы тоже. — Это потому, что нас ремонтируют, — объяснил Пульчинелла. — Оторвется рука или нога — пришивают другую. — Ну, теперь и с людьми делают иногда то же самое, — сказал я (мне стало немножко обидно за людей). — Все равно мы живем дольше, — возразил Полишинель, — потому что сделаны из прочного материала. — Ага! — воскликнул Петрушка. — Вот, к примеру, ладошки у меня — деревянные, — и постучал ладошкой о ладошку. — А головы? — вставил словечко Панч. — Как, бывало, треснет меня по голове распрекрасная миссис Джуди! Даже лошади пугались, а мне хоть бы что... — Верно. А и расколется голова, режут из дерева новую, — подхватил Пульчинелла. — Я уж и забыл, сколько раз меня так подновляли... Может быть, от меня, от прежнего, ничего уж и не осталось? И все-таки я твердо верю, что я — это я, что я Пульчинелла. — Ты Пульчинелла! — хором подтвердили остальные братцы. — Грацие! — сказал он (что значит «спасибо» по-итальянски) и продолжал: — Однажды, например, я почти весь сгорел на костре. — Как — сгорел, когда?! — воскликнули братцы. — Да триста или пятьсот лет тому назад, точно не помню... В те времена еще думали, что Солнце, Луна, звезды стоят неподвижно в небе, а на Земле полно колдунов, ведьм, чертей, дьяволов и прочей «нечистой силы». А всех, кто сомневался в этом, объявляли безбожниками, смутьянами, судили и сжигали на костре. — Ох! — охнули братцы. — Да, судили и сжигали, — продолжал Пульчинелла. — Этим страшным делом занимались попы и монахи, они тогда были в большой силе; даже министры и короли боялись «святых отцов», так их тогда называли. А суд, который они творили, называли «святой инквизицией». В тот год святые отцы-инквизиторы сожгли великого ученого Джордано Бруно. «Нет ни чертей, ни дьяволов, — так учил Джордано Бруно. — А Солнце, Луна, Земля и другие планеты и звезды не стоят неподвижно: они летят, кружась в бесконечном пространстве...» То же самое он говорил и на площади, привязанный к столбу, когда его уже собирались сжечь. И вот вспыхнул хворост, и огонь стал подбираться к его телу. Вся толпа вздрогнула, и многие засомневались: как же так, думали люди, если такая смерть его не пугает, значит, он прав? Ведь только правда может быть сильнее смерти... Ну вот, а вслед за великим Джордано Бруно попал на костер и я, кукла с деревянной головой, Пульчинелла... Тут Пульчинелла опять взглянул на меня: видно, он очень гордился тем, что с ним поступили так же, как с человеком, да еще с каким человеком! — Моего хозяина звали Джованни, — снова заговорил Пульчинелла, — а нашего осла звали Пэппо. После каждого представления Джованни взваливал на Пэппо ширму с куклами и говорил: «А ну шагай, Пэппо!» А зрители кричали: «Вива Пульчинелла!» (Что значит «Да здравствует Пульчинелла!» по-нашему, по-итальянски.) Простой народ очень любил наши представления. Но попы и монахи не дремали. «Джованни — колдун, — говорили они. — Его куклами двигает нечистая сила!» «Да нет же, святые отцы, — уверял их хозяин, — это я, Джованни, двигаю ими, смотрите!» И он надевал меня на руку, на свои три пальца, большой, средний и указательный, а я кивал головой, хлопал в ладошки и даже крестился. «Тьфу, тьфу! — плевались святые отцы и кричали: — Это маленькие дьяволы, сжечь их! Сжечь колдуна Джованни!» Может быть, они и понимали, что нет тут никакой нечистой силы, но они ненавидели нас, потому что ненавидели все смешное, все веселое в жизни. Да я бы даже сказал, что они ненавидели и саму жизнь! И вот Джованни попал наконец в руки святой инквизиции, и его присудили к сожжению... — Ай-ай!.. — воскликнули братцы. — Да, к сожжению... К счастью, ему удалось удрать от святых отцов. — А как удалось? — спросили братцы. — Ну, это долгая история, — сказал Пульчинелла. — Нет уж, пожалуйста, расскажи, — сказали братцы. — Да уж рассказывать так рассказывать все, — согласился и я. — Но ведь я рассказываю то, что видел своими глазами, — возразил Пульчинелла, — а это я не видел своими глазами, только слышал ушами, что рассказывали другие... — Ну и что же, расскажи, что ты слышал своими ушами, — не сдавались братцы. — Ну хорошо, расскажу. Так вот, вы знаете, что в старые времена актеры-кукольники, кроме кукол, занимались всегда и еще каким-нибудь делом. — Мистер Крук продавал «средство для ращения волос», ха-ха! — вставил свое слово Панч. — А мой хозяин дергал зубы, — добавил Полишинель. — Ну вот, видите... А наш Джованни срезал мозоли, — продолжал рассказывать Пульчинелла, — а Главный инквизитор как раз мучился мозолями. А его домашнего врача-хирурга тоже недавно сожгли на костре, потому что он оказался учеником Джордано Бруно. И вот, зная, что Джованни искусный мозолист, Главный инквизитор приказал привести его из тюрьмы в свой палаццо... — А что такое «палаццо»? — спросили братцы. — Палаццо — это дворец, по-нашему, по-итальянски. Привели Джованни, значит, к Главному инквизитору тайно, ночью... «Срежь мне мозоль на левом мизинце, — сказал ему инквизитор, — и я постараюсь, чтобы дрова были посуше и ты сгорел побыстрее». Ну, срезал ему Джованни мозоль, а сам недолго думая прыг в камин и по дымовой трубе, упираясь локтями и пятками, вылез на крышу. — Ловко, — удивились братцы. — Да... Ну, ходит он по крыше, а вокруг дворца ходит стража с горящими факелами. Тут бы его и сцапали, но как увидели стражники его в таком виде — всего в саже, черного, закричали в ужасе: «Черт, черт, дьявол! Нечистая сила!» — и бросились бежать со всех ног. А Джованни спокойно спустился по водосточному желобу — только его и видели. Да... Джованни-то удрал, а вот мы, его «дьяволята», попали-таки в костер!.. Тут Пульчинелла хихикнул... До сих пор из-за его черной маски мы не знали, страшно ему или не страшно вспоминать все это. Но похоже, что ему было не очень-то страшно... — И вот ночью большой костер запылал посреди площади; высоко поднялось пламя, так высоко, что стали видны и небо, и большая лиловая туча, ползущая по небу, и белые голуби, которые вспорхнули с крыши собора святого Марка и метались туда-сюда в испуге от всей этой суматохи... Монахи в черных рясах и капюшонах запели молитвы, и мы затрещали, как сухие полешки! Нам-то, конечно, было не больно: ведь мы всего только деревянные куклы... Помню, мы даже смеялись, когда горели, смеялись над глупыми монахами... Так, смеясь, я и сгорел почти весь; осталась от меня одна только левая ладошка, да и то потому, что вскоре пошел дождь из лиловой тучи и ладошка слегка отсырела... Тут Пульчинелла замолчал: он был опытный рассказчик и знал, когда нужно ставить точку с запятой, а когда многоточие. — Ну и что ж дальше-то? Дальше-то что? — заговорили наперебой братцы. Но Пульчинелла не спешил. — Осталась моя левая ладошка, — повторил он, — но я твердо знал, что она — это и есть я, Пульчинелла. — Да, это был ты, ты только рассказывай дальше! — А дальше меня, то есть мою левую ладошку, мочил дождь, сушило солнце, и ветер катал и носил ее, легкую, высохшую, по всей нашей милой Италии... И куда только меня не заносило! Чуть подул ветерок — и вот я уже переваливаюсь со стороны на сторону, а то и перелетаю с места на место. Неаполь, Турин, Венеция, Генуя — в каких только городах я не побывал, уж не говоря о деревнях и селах! И чего только не натерпелся! Один раз меня клюнула сорока, клюнула и отлетела; другой раз понюхал волк, понюхал и отошел. И метлами-то меня подметали; и детишки подбирали и клали в карман; а вечером мамаши выворачивали их карманы, и я попадал в мусорное ведро... Ну кому нужна какая-то щепочка? Так я и путешествовал. Может быть, год, может быть, сто лет, почем я знаю? Путешествовал, пока не стукнулся обо что-то твердое... И оказалось, что это скарпа цоколо... — Скарпа цоколо, — повторили братцы и попросили: — А ну-ка переведи. — «Скарпа цоколо» — значит «башмак деревянный» по-итальянски. Такие башмаки носят крестьяне и ремесленники в Италии. — А у нас, во Франции, они называются сабо, — сказал Полишинель. — Да, так вот этот деревянный башмак, о который я стукнулся, находился возле славного города Флоренции, на берегу реки Арно. Я узнал это место, потому что мой бывший хозяин Джованни часто давал здесь свои кукольные представления. Светило солнце, дул ветерок, башмак был в хорошем настроении и напевал песенку... — Как это «башмак напевал песенку»? — спросил Панч. — Ну, так это мне показалось, — ответил Пульчинелла. — Не забывайте, что от меня осталась всего только одна ладошка, не было ни глаз, ни ушей, и все, что происходило наяву, мне казалось, что происходит как бы во сне... Итак, башмак напевал: «Тиритути-тирита, тириту-тирита!» — А что это за песенка? — спросил Полишинель. — Да это даже не песенка, — ответил Пульчинелла, — а так, простой набор слов, вроде считалки. — А как же ты это услышал, раз у тебя не было ушей? — это спросил уже Петрушка. — Ведь от тебя осталась одна ладошка? — Как да как! — рассердился наконец Пульчинелла. — Я же уже сказал, что все было как во сне, все мне казалось. Башмак был дырявый, подошва отставала, и это было похоже на разинутый рот. Вот мне и показалось, что башмак пел. — А может быть, он только зевал? — спросил опять Панч. Тут я почувствовал, что еще немного и братцы поссорятся, и решил вмешаться в их разговор. — Братцы, — сказал я, — если вы будете все время перебивать рассказчика, он никогда не кончит. И братцы замолчали, а Пульчинелла продолжал: — Так вот, когда я стукнулся о башмак, пение прекратилось, башмак отодвинулся, и я почувствовал (или догадался, или мне показалось, это уж как хотите), что меня берет человеческая рука... — Ага, значит, пел-то не башмак, а человек! — воскликнул Панч. — Да, это был человек. И он сидел возле славного города Флоренции, на берегу реки Арно, и пел. Одна нога была у него в башмаке, а другая босая, потому что человек держал башмак с этой ноги в руках и камнем прибивал подошву... Теперь вам все понятно, синьоры? — Понятно, — хором ответили братцы, — давай рассказывай дальше... — Я сразу узнал, что это за человек, по его руке. По тому, как она меня держала, как поворачивала и так и эдак. Да и каждый из вас, конечно, узнал бы руку актера-кукольника! Но и человек этот сразу узнал меня по моей ладошке. «Эге, — сказал человек, — да ведь это ладошка Пульчинеллы! Сделаю-ка я себе Пульчинеллу, как раз его-то мне и не хватает!» — и положил меня за пазуху. Этого человека тоже звали Джованни, и он был такой же веселый, как мой прежний хозяин, и даже, может быть, еще веселей. Только осла его звали уже не Пэппо, а Пиппо, и был этот осел еще упрямей, чем Пэппо. Так, бывало, упрется, что не сдвинешь с места; а то вдруг возьмет да и побежит сломя голову, но совсем в другую сторону. Ну вот, мой новый хозяин сделал нового Пульчинеллу; пришил к нему мою ладошку, и вот через неделю я, или новый Пульчинелла (называйте теперь как хотите), уже хлопал в ладоши, кивал головой и кричал на всю Флоренцию: «Буон дьжорно, синьоры!» А зрители в ответ: «Вива Пульчинелла!» И все началось сначала, назло святым отцам в черных рясах. — Тут Пульчинелла опять хихикнул. Из черной маски озорно сверкнули его глаза, и он добавил: — Да, не так-то легко нас доконать, кукольных братцев, нас, которых сам народ выдумал себе на забаву... Ведь вот уж и в костре святой инквизиции побывал, а все, как видите, жив Пульчинелла! — Жив Пульчинелла! — крикнули в ответ остальные братцы. И я вместе с ними. — Грацие, — произнес Пульчинелла и приложил свою левую ладошку к тому месту, где у человека находится сердце... Тут я закрыл глаза, ткнул пальцем и попал в Полишинеля. Наступила его очередь рассказывать. Полишинель приосанился, сдвинул на затылок треугольную шляпу и начал торжественно: — Медам э мосье! (Что значит «Дамы и господа» по-французски.) Тут мы все прыснули от смеха, потому что ни одной «мадам» среди нас не было, были одни только мосье. Но это не смутило Полишинеля, и он даже повторил: — Медам э мосье! Однажды... — Стоп! — сказал я, поднял палец, и все мы прислушались. Где-то далеко-далеко послышались шаги пожарных, на этот раз я услышал их вовремя, быстро рассадил братцев по шкафам и, кажется, не сделал ни одной ошибки. И вот теперь я жду рассказа Полишинеля. И обязательно дождусь, уж будьте спокойны! И дождался. Конечно, дождался! Через несколько дней директор опять ушел раньше. После вечернего спектакля я быстро вытащил братцев из витрин, посадил их на полу, прислонив к стене, и Полишинель начал свой рассказ, как будто и не было никакого перерыва. Как я попал во дворец (Рассказывает Полишинель) — Итак, однажды, — начал свой рассказ Полишинель, — когда я был «ниточным»... — Как «ниточным»?! — воскликнули разом Панч, Петрушка и Пульчинелла. — Ты был «ниточным»? — Ага, это потом меня переделали на «перчаточную» куклу, а до этого я управлялся двенадцатью нитками. У меня были ноги, в подошвы для устойчивости был залит свинец, и я мог ходить и танцевать. Моим хозяином был старый кукольник Бриоше Третий... — Почему «третий»? — спросили братцы. — Потому что до него были Бриоше Второй и Бриоше Первый. Вы же знаете, что актеры-кукольники часто передавали свое искусство по наследству, как короли свои королевства: от отца к сыну, от сына к внуку переходило все их кукольное хозяйство. А фамилия-то была одна! Ну вот они и называли себя по номерам, чтобы хоть как-то отличаться друг от друга. Так же обстояло дело с царями и королями. Францией тогда правил король Людовик Пятнадцатый, а в Париже, на Сен-Жерменской ярмарке, потешал народ знаменитый кукольник Бриоше Третий. А у него был четырнадцатилетний сын Жан; он уже помогал отцу и готовился стать Бриоше Четвертым... Может быть, вам все это неинтересно? — Нет, отчего же, послушаем, — ответили братцы. (Они, «перчаточные», все еще не перестали удивляться, что Полишинель был когда-то «ниточным».) Полишинель продолжал: — Наш театр-сарайчик на Сен-Жерменской ярмарке был всегда битком набит. У нас было шумно и весело: смех, аплодисменты, крики «анкор» (что значит «еще раз» по-французски). Зрители — простые рабочие люди: ремесленники, огородники, матросы, солдаты. Особенное веселье начиналось, когда я, Полишинель, дрался с куклой Полицейским или облапошивал куклу Судью. Вот тогда наш театр-сарайчик весь дрожал от хохота, свиста, топота ног! Во время представления Бриоше Третий иной раз отпускал острое словцо и насчет самого короля, хотя делал это не так уж часто: за такие шутки не гладили по головке. Кроме кукол, наш хозяин занимался еще и зубодерством; любой зритель, если у него болел зуб, мог зайти за кулисы. Трах! — и зуба нет, он уже в щипцах у Бриоше... Однажды к нам за кулисы пришел какой-то важный дядя в треугольной шляпе, вот точь-в-точь как у меня. Бриоше схватил было щипцы, но дядя в треуголке замотал головой и сказал: «Нет, нет, зубы у меня в порядке. А вот тебе, Франсуа Бриоше, завтра в шесть часов вечера приказано быть во дворце». «С куклами?» — спросил хозяин. «С куклами», — ответила треугольная шляпа и ушла не попрощавшись. Сын хозяина, четырнадцатилетний Жан, запрыгал на одной ноге, закружился волчком: «Виват! Нас пригласил король, сам король! Полишинель во дворце!» «А я было подумал, что меня приглашают в Бастилию», — сказал Бриоше-отец. — А что такое Бастилия? — спросил один из братцев. — Это была такая тюрьма в Париже, — объяснил Полишинель. — Уж кто в нее попадал, возвращался не скоро. — И продолжал рассказ: — Ну вот, на следующий день рано утром хозяин повесил на воротах нашего сарайчика такое объявление: ТЕАТР ЗАКРЫТ. БРИОШЕ ТРЕТИЙ ПОЕХАЛ В ГОСТИ К ЛЮДОВИКУ ПЯТНАДЦАТОМУ. Повесил он это объявление, погрузил на ручную тележку свой балаганчик вместе с нами, куклами, и отправился во дворец. Долго мы ехали. Я лежал в тележке на самом верху, накрытый холстом, и поэтому слышал все, что творилось вокруг. Кричали петухи, лаяли собаки — это мы ехали еще пригородом. Потом я часто стал слышать стук колес, конский топот и понял: мы уже едем по улицам города. Один раз послышалась музыка, барабанная дробь, и тележка остановилась. Я услышал голос хозяина: «Скажи, любезный, в честь чего это музыка и флаги на улицах?» И ответ прохожего: «А ты что, с луны свалился, папаша? Сегодня день рождения дофина...» «А, вот оно что...» — пробормотал Бриоше. — А кто это такой «дофин»? — спросил Панч, перебив рассказчика. И Полишинель объяснил: — Дофин — это сын короля, наследный принц, понятно? Ну, так я продолжаю... Тележка снова двинулась, и некоторое время отец и сын Бриоше везли ее молча. Вдруг, чувствую, опять тележка остановилась, и слышу голос хозяина: «Вот те раз... А как же мы пройдем во дворец? Эта треугольная шляпа ничего не сказала...» И звонкий голос Жана: «Да что ты, отец? А твое имя? Все парижские собаки знают, кто такой Франсуа Бриоше!» «Так-то оно так, — проворчал Бриоше-отец, — а все же... Могла эта шляпа оставить пропуск или хотя бы сказать пароль...» «Твое имя и будет паролем», — весело ответил Жан. И правда, все так и вышло, как говорил Жан. «Стой! — услышал я вскоре громкий оклик. — Куда прешь со своей тележкой?» И еще я услышал звон оружия, приближающиеся шаги и ответ хозяина: «Я — Бриоше». «А, папаша Бриоше! Проезжайте!» Должно быть, мы въехали во дворец с заднего хода и попали на королевский двор, потому что я услышал кудахтанье кур, поросячий визг, а в нос ударил запах жареного. «Стало быть, неподалеку кухня», — сообразил я. Здесь была страшная суматоха, и никто уже, должно быть, не обращал внимания на старика, мальчика и маленькую тележку. «Я — Бриоше, а где король?» — то и дело спрашивал хозяин, но все отмахивались от него и бежали по своим делам. Пошел дождь. Даже мы, куклы, в тележке, под холстом, почувствовали сырость, а отец и сын Бриоше, надо думать, и вовсе промокли. «Ну и порядки! — ворчал Бриоше-старший. — Уж если во дворце такие порядки, то что же делается во всей Франции?» И вдруг громкий голос: «Где Бриоше? Где Франсуа Бриоше?» И я узнал по голосу, что это кричит тот самый дядя в треугольной шляпе... «Я — Бриоше!» «Мы — Бриоше!» — крикнули разом отец и сын. «Скорей, скорей! Где ваши куклы? Через пять минут начало!» «Ну нет, — ответил хозяин, — нам нужен по крайней мере час, чтобы подготовиться к представлению». «Боже мой, что же делать? — простонала треугольная шляпа. — Дофин уже доедает мороженое!..» — А кто это «дофин»? — опять перебил Панч рассказчика. — Ну, бестолковый! — рассердился Полишинель. — Я же ведь уже объяснял... — А я забыл. — Дофин — это принц, сын короля и будущий король, — поспешили объяснить Панчу оба братца, Петрушка и Пульчинелла. — Продолжай, Полишинель, не обращай на него внимания! — Ну так вот, слушайте дальше... Дядя в треугольной шляпе, или назовем его покороче, просто Шляпа, спросил: «Эй, Бриоше, где твои куклы?» «А вот, в тележке...» И тогда Шляпа закричала что есть мочи: «Мушкетеры-ы! Тащите все это в Малый тронный зал!» И я почувствовал, как нас, кукол, подхватило множество рук. И потащили нас куда-то вверх по лестнице... Это пришли на помощь мушкетеры, гвардия короля. Пока мушкетеры нас тащили по лестнице, я все время слышал, как они переговаривались: «Что это мы тащим?» «Куклы! Куклы папаши Бриоше!» «Куклы? Кукольный театр! Полишинель — во дворце?!» «Что поделаешь, каприз дофина...» «Ну и ну! Вот бы и нам поглядеть, хоть в щелку...» Но чем выше мы поднимались, тем тише становились их грубые солдатские голоса и наконец совсем стихли. И тогда в полной тишине послышался женский шепот: «Скорей, скорей, дофин ждет...» А Шляпа прошипела: «Покажите ему фейерверк... или приведите слона из зверинца...» И опять женский шепот: «Нет, нет, монсеньор, уже предлагали и то и другое... Он требует только Полишинеля!» Но вот нас куда-то притащили, положили, и я слышу: отец и сын Бриоше начали разбирать и ставить наш балаганчик. А Шляпа все время к ним пристает: «Эй, эй, не поцарапайте мне паркет!» «А можно в него забивать гвозди?» «Гвозди? С ума сошли! Гвозди... в паркет!» «Ну, ну! Обойдемся и без гвоздей». Прошла минута-другая, и опять, слышу, пристает Шляпа: «Слушай, Бриоше, можешь показывать фокусы? Занял бы дофина фокусами, а твой сын докончил бы здесь работу...» «Я не фокусник, — ответил хозяин, — а вот зубы дергать умею. Так что если у кого болят зубы — пожалуйста». Но вот наш балаганчик уже стоит в Малом тронном зале на гладком, сверкающем паркете, а мы, куклы, висим на своих «коромыслах». Как светло здесь, оказывается! Это потому, что множество свечей горит в люстрах. Где-то там, в конце зала, слышится шум голосов — должно быть, уже собралась наша «публика». Жан возится с нами, распутывает нитки, а Бриоше-отец проверяет, как ходит занавес... И вдруг совсем близко слышу голоса: «Ваше высочество! Ваше высочество!» И к нам за кулисы входит мальчик, ровесник Жана, а за ним гонятся две дамы, похожие на красивых волшебниц. Да и сам мальчик словно из сказки: все на нем сияло, блестело, даже пряжки на башмаках и те сверкали! «Ваше высочество!..» «Оставьте меня в покое!» — сердито отмахнулся мальчик от красивых волшебниц, и они отступили. А он подошел к Жану, Жан как раз в это время проверял мои нитки. «Это и есть Полишинель?» — спросил мальчик. «Как видишь», — не очень любезно ответил Жан. «А почему он мокрый?» «Потому что нас целый час продержали под дождем, — проворчал Жан, подражая отцу. — Ну и порядки... Уж если во дворце такие порядки...» Мальчик покраснел, надул губы, но продолжал смотреть не отрываясь на меня, Полишинеля. «Можно, я его потрогаю?» «Можно, только не перепутай нитки». Мальчик дотронулся пальцем до моего носа, взглянул на Жана, опять дотронулся до моего носа, повернулся и ушел, как будто ему только этого и нужно было. И знаете, кто это был? Это и был дофин, будущий король Франции Людовик Шестнадцатый. — Тот самый? — спросил я, перебив рассказ Полишинеля. — Да, тот самый, при котором произошла первая французская революция. При котором народ восстал и разрушил тюрьму Бастилию. — И, передохнув, Полишинель продолжал рассказывать: — Но вот началось представление! Я выбежал на сцену, повинуясь своим двенадцати ниткам. Они, эти нитки, шли от моих рук, ног, головы кверху, туда, где на помосте стоял Франсуа Бриоше. Он стоял, перегнувшись через перила, в одной руке держал «коромысло», к которому сходились все мои нитки, а другой рукой дергал то за одну, то за другую нитку. Я ходил, бегал, прыгал на сцене и старался как можно лучше «слушаться» хозяина. Хотя нитки были длинные, я чувствовал его пальцы, как будто они были совсем близко, потому что мы с ним, как говорится, давно уж сработались. Но, кажется, я старался зря. Странное это было представление. Мы привыкли к громкому смеху, топоту, свисту, крикам «анкор!». А здесь была тишина, как на кладбище... «Ох уж эти аристократы, — ворчал себе под нос Бриоше-отец, — умерли они там, что ли?» Он выводил на сцену одну куклу за другой — Жандарма, Солдата, Судью, Крокодила, а Жан, как всегда, подавал ему кукол. А когда на сцене встречались две куклы, то и сам выводил одну из них, у которой поменьше ниток. Но Жан успевал еще и смотреть в щелку, на зрителей. «Только бы он улыбнулся», — бормотал сквозь зубы отец, вытирая плечом пот с лица (руки-то были заняты, а пот застилал глаза, мешал работать). «Кто, — спросил сын, — дофин? Нет, не улыбается, — шептал сын. — А вообще-то он когда-нибудь улыбается?» В нашем театре-сарайчике на Сен-Жерменской ярмарке они иногда переговаривались громко во время представления, потому что их все равно не было слышно из-за веселья в зрительном зале, а тут шептались... И, конечно, здесь хозяин держал язык за зубами и не прохаживался насчет властей и самого короля, хотя я и отлупил как следует нашу куклу Жандарма. И тут я услышал, как Жан прошептал: «Улыбнулся...» Да я и сам видел: дофин сидел в первом ряду среди придворных дам, которые махали веерами, как бабочки крыльями, а сзади сидели его отец и мать, то есть король и королева. Да, дофин улыбнулся! А уж когда меня проглотил крокодил, а потом стал выплевывать по кускам, то ногу, то голову, и все это вдруг соединилось вместе и я, опять целехонький, заплясал на спине Крокодила, тут уж заулыбались и королева и король. А глядя на них, заулыбались и все придворные. Ну а дофин, так тот прямо зашелся от смеха и даже утер слезу, так что не очень было понятно с первого взгляда, смеется он или плачет... Но больше всего им понравилось, когда в конце представления Бриоше-старший сошел с помоста, держа «коромысло» высоко над головой и перебирая нитками, и у всех на виду повел меня к зрителям. И я шел, пританцовывая на гладком, скользком паркете. Хозяин подвел меня к королевской фамилии и поставил на одно колено перед дофином — таков уж был придворный ритуал... И тут опять все заулыбались и даже захлопали в ладоши. На этом представление и кончилось... Зрители разошлись, отец и сын Бриоше разбирали балаган, слуги тушили свечи. И тут к нам опять подошла эта самая Шляпа и сказала: «Ну, Бриоше, как соберете свое барахлишко, марш на кухню! Его величество повелел накормить вас ужином. И вот вам награда за представление!» Шляпа вытянул руку, и в ней, зажатая между двумя пальцами, сверкнула золотая монета. Но рука с золотой монетой повисла в воздухе. Лицо у Шляпы вытянулось, глаза полезли на лоб. «Как, ты отказываешься от королевской милости?!» «Бриоше Третий, — ответил хозяин, — побывал в гостях у Людовика Пятнадцатого, это большая честь, конечно. Но при чем же здесь деньги? А вот от ужина не откажусь, где бы он ни был: в Тронном зале или на кухне...» «На кухне-то еще веселей», — добавил Жан. «Ой, Бриоше, уж очень длинные у вас языки! — погрозил пальцем Шляпа. — Как бы не довели они вас до Бастилии...» Была уже ночь на исходе, когда отец и сын Бриоше выбрались из дворца и покатили свою ручную тележку по улицам Парижа. Дождь перестал, зато пошел снег, и мороз крепчал. Но ни отец, ни сын как будто и не замечали холода, видно, на славу накормили их королевские повара. Я опять лежал наверху, под самым холстом, потрескивал от мороза и слышал весь их разговор: как весело и жарко было на кухне, какие кушанья и какое вино им подавали и как из кухни к королевскому столу уносили громадные блюда с целиком зажаренными кабанами и белыми лебедями. «Да, жареные лебеди, — бормотал Бриоше-отец, — жареные лебеди... А половина Франции уже ест хлеб с соломой...» «Зря ты, отец, отказался от королевской милости». «Э, нет, сынок! Золотой луидор — оно, конечно, большие деньги... Но честь и слава дороже. Клянусь носом Полишинеля, дороже!» «Какая слава?» «А как же? Вот увидишь, завтра весь Париж будет повторять: «Бриоше Третий в гостях у Людовика Пятнадцатого», и рассказывать всю эту историю, да еще и наплетут с три короба! И повалит к нам народ, в наш сарайчик, еще гуще... Нет, не так-то прост Бриоше Третий!» Так переговаривались друг с другом отец и сын, а между тем ночь уже прошла, наступил рассвет. Я об этом догадался, потому что под холстом стало совсем светло. А Париж еще спал. Только петухи кукарекали, да где-то поблизости выли волки... В те далекие времена поздней осенью и зимой в Париж забегали волки. Мерси за внимание! — А что такое «мерси»? — спросили братцы. — «Мерси» — это «спасибо» по-нашему, по-французски. Полишинель замолчал, подмигнул нам своим нарисованным глазом, и мы поняли, что его история кончилась.   Итак, Панч, Полишинель, Пульчинелла уже рассказали свои истории. Остался четвертый братец. До сих пор он все больше сидел да помалкивал, помалкивал да посмеивался. Теперь все три братца повернулись к нему, а я сказал... Да, как бы не так! Сказать-то я и не успел, только собрался сказать: «Теперь твоя очередь, Петр Петрович Уксусов!» — как работники пожарной охраны тут как тут, их шаги уже у самой двери. Ай, батюшки! А я даже не успел убрать братцев! Дверь открылась, я сам не успел добежать до других дверей и, пометавшись, спрятался за Обезьяньего царя из древней индийской повести «Рамаяна». Помните? Я рассказывал об этой кукле вначале. Эта большая кукла стоит в углу, насаженная на железную распорку. Я спрятался за ней, слегка присев, потому что голова моя все-таки торчала бы из-за головы царя обезьян. И вот стою я и дрожу: вдруг пожарные заметят меня? Стыд и срам! Ну как им объяснишь, почему я тут и что делаю? Не скажешь ведь им, что я слушаю рассказы кукольных братцев. А пожарные уже расхаживают по музею, обследуя помещение. Мне их видно и слышно... — Порядок, — сказал дневной пожарный ночному, — можно запечатывать. А ночной вдруг говорит: — Смотри, Иваныч! Это он увидел сидящих на полу четырех братцев. — Вот это да-а... Прелестная картинка, — удивился Иваныч. — Кто же это их вытащил? — Раз вытащил, значит, так надо. Пойдем. И только они собрались уходить, как я чихнул... Понимаете, пыль от одежды Обезьяньего царя попала мне в нос. Вообще-то за нашими музейными куклами очень ухаживают, чистят их пылесосом и даже температуру поддерживают подходящую для их сохранности. Но уж очень стара была кукла Обезьяньего царя, сама одежда у него, должно быть, крошилась, превращаясь в пыль, и этой пыли, которая попала мне в нос, может быть, было уже больше тысячи лет. Короче говоря, я чихнул... — Эй, Иваныч, тут кто-то чихает! — Да что ты, Никифорыч, кто же тут может чихать? Уже все разошлись! — А говорят, в актерской раздевалке висит чье-то пальто. — Ну забыл кто-нибудь, что пришел в пальто: на дворе-то весна, тепло. Пойдем, пойдем запечатывать! Ушли пожарные, заперли двери и, значит, меня «запечатали», повесив на двери оловянные пломбочки. А через полминуты в музее замигали и погасли лампы дневного света: их выключили пожарные, а выключались они снаружи, за дверями музея. В полной темноте я вылез из-за спины Обезьяньего царя и, вытянув вперед руки, чтобы не ткнуться лбом в какой-нибудь стеклянный шкаф, побрел наугад в сторону братцев. Ну, нашел-то я их быстро, потому что они сидели в темноте и хихикали. — Братцы, меня запечатали! — сказал я, подойдя к ним. Тут они засмеялись уже погромче, и мне даже показалось, кто-то из них просто катался по полу от смеха. — Смейтесь, смейтесь, — сказал я сердито, все еще водя в темноте руками и осторожно передвигая ноги, чтобы их не раздавить. — Ну что ж, раз так получилось, давайте слушать Петра Петровича Уксусова, — добавил я, — ведь у нас в запасе целая ночь! — Конечно, конечно, — закричали братцы, — в темноте-то слушать еще интересней! Рассказывает Петр Петрович Уксусов   — Эх, расскажу-ка я о своем голосе! — послышался в темноте голос Петрушки. — Расскажи, расскажи! — закричали остальные братцы. — И расскажу... Ну, из чего я сам сделан, это вам известно: из того же, из чего вы все, — голова и ладоши деревянные, а туловище из материи. А вот голос у меня — серебряный и называется «пищик». — Пищик, — повторили братцы. — А что значит «пищик»? Тут Петрушке пришлось попотеть, прежде чем остальным братцам стало все понятно относительно «пищика». Я-то сам знал о секрете Петрушкиного «голоса». На ширме он и правда разговаривал особым голосом, и делался этот «голос» из гривенника: серебряная денежка расплющивалась молотком в тоненькую-тоненькую пластинку, пластинка сгибалась пополам, так что в ней оставалась маленькая щелка, а внутрь закладывался кусочек материи. И вот «пищик» готов. Теперь актер-«петрушечник» мог засунуть его в рот, далеко-далеко, туда, где начинается язык, и начать говорить. Его голос будет проходить через серебряную пластинку, полоска материи в ней начнет дрожать, или, как ученые говорят, вибрировать, и от этого получится сильный, нечеловечески пронзительный звук. Вот это и есть «голос» Петрушки. Но послушаем, что он расскажет нам дальше. — Моего хозяина звали Иванычем, его жену, верную подругу и помощницу, звали Макарьевной, а свою старую шарманку, музыкальный ящик на одной ноге, они называли «семеновной». В наших странствиях Макарьевна всегда шла рядом с Иванычем, она несла ширму с куклами, а «семеновну» Иваныч носил на спине — она была очень тяжелая. Вы не забыли, кто была «семеновна», а кто Макарьевна? — Не забыли, — за всех ответил Панч. — Жену он носил на спине, а шарманка прыгала рядом на одной ноге. — Тьфу, все перепутали! — Это Панч, а мы помним, — сказали Полишинель и Пульчинелла. — Так вот, братцы, помните и не путайте... — Одну минуточку, — вмешался я в разговор. — Чтобы мы не путали, объясни нам: почему шарманку назвали «семеновной»? Просто так или по какой-нибудь причине? — Конечно, была причина, — ответил рассказчик. — «Семеновной» ее назвали от слова «семь», в ней было семь перемен... — Каких «перемен»? — спросили все. — Семь музыкальных вещей, которые она играла. Вот слушайте... И Петрушка перечислил нам все, что играла в те старые времена шарманка: Марш «Тоска по родине». Вальс «Разбитая жизнь». Полька «Хохотунья». И четыре песни: «Сухой бы я корочкой питалась». «Маруся отравилась». «Пускай могила меня накажет». «Солнце всходит и заходит, А в тюрьме моей темно...» — Ой как много! — воскликнули братцы. — Неужели все это она играла? — А как же! Не верите — проверьте. — И Петрушка показал на свою витрину, где стояла шарманка. — Так это и есть «семеновна»? — спросил я. — Ага. Вот подойди, поверти ее за ручку, и она тебе сыграет все семь перемен. Подойди, поверти! — Нет уж, — сказал я, — еще пожарные прибегут. Лучше рассказывай дальше. — Да, да, — поддержали меня братцы, — мы тебе верим, рассказывай дальше! — Ну так вот, — стал рассказывать Петрушка дальше, — жили мои хозяева, Иваныч и Макарьевна, в Москве, на Седьмой Тверской-Ямской. Жили в стареньком домишке. Иваныч называл его своей «берлогой». По утрам они выходили из «берлоги», шли по улицам старой Москвы, заходили во дворы и давали представления. Иваныч снимал со спины «семеновну», ставил ее на деревянную ногу и передавал Макарьевне. Макарьевна крутила ручку «семеновны», и та играла марши, вальсы и польки. Вы не забыли, кто из них кем был и кто что делал? — Помним, — сказал Панч. — Хозяин стоял на деревянной ноге, шарманка крутила за ручку его жену, а жена играла марши, вальсы и польку... — Тьфу ты, опять перепутали! — Это все Панч, — сказал Полишинель, — а мы помним. — Это он нарочно, — сказал Пульчинелла, — это он мстит нам за свою распрекрасную миссис Джуди! — Ага, — поддержал Полишинель, — за то что, помните, мы все путали ее с лошадью! — Ну конечно, я нарочно, ха-ха-ха! — захохотал Панч. — Ах, так? Так вот же тебе! И они стали давать ему подзатыльники. Но, так как была полная темнота, они иногда промахивались, и попадало не Панчу, а кому-нибудь из них. От этого они еще больше входили в раж, думая, что Панч дает им сдачи. Одним словом, треск пошел по всему музею: ведь и ладошки и затылки были деревянные! Еле-еле я их утихомирил, и тогда Петрушка начал рассказывать дальше: — Ну-с, так вот. Пока Макарьевна крутила «семеновну», Иваныч раскладывал ширму, готовил кукол, клал мой «голос» себе на язык, и вот уже «Рррю-тю-тю-тю-тю-тю-тю!» разносилось далеко по всей округе... — Рррю-тю-тю... — повторили братцы. — А что это такое? — Это мой боевой клич, с ним я всегда появлялся на ширме. Громкий, пронзительный он был до невозможности; в домах открывались двери и окна, ребятишки кончали играть в казаки-разбойники, палочку-выручалочку и со всех ног бежали на наше представление. А кончалось представление, они шли за нами толпой на соседний двор, и все начиналось сначала. ...К этому времени за окнами уже рассвело, в музее посветлело... Быстро прошла весенняя ночь! Теперь я уже мог видеть, как, закончив рассказ, Петрушка тряхнул головой и его красный колпак съехал с левого уха на правое. — А теперь по домам! — сказал я. — Вон уже солнце встало, скоро сюда придут люди, нужно, чтобы все было в порядке... И я стал разносить их по шкафам и думать. Рассказывает Человек Я — актер театра кукол. Стою за ширмой, руки кверху, на руках — куклы. Рядом стоят мои товарищи-актеры, тоже с куклами на руках. Куклы двигаются, разговаривают — это мы говорим за них разными голосами. Так мы играем спектакли, такая наша работа... Теперь актеры-кукольники играют спектакли в новых, светлых зданиях — театрах, и зрители не стоят на улицах и во дворах, они сидят в зрительных залах, а в антрактах пьют в буфетах фруктовые соки и едят мороженое. И в нашем театре все растет и растет музей кукол; сюда приходят новые герои из старых и современных сказок и пьес, иностранных и наших, российских, авторов: Корнея Чуковского, Маршака, Шварца, Гайдара. Хотите увидеть Доктора Айболита? Пожалуйста! Или мышку-норушку, что первая забрела в теремок? Или зазевавшегося Петю из «Сказки о потерянном времени», помните? Еще волшебники превратили его в старика... А вон в той витрине видите мальчика в старой буденовке? Это храбрый Мальчиш-Кибальчиш из сказки А.Гайдара; он бился с «буржуинами» за новую, справедливую жизнь. А может быть, вы уже знакомы с Маленьким принцем? Автор этой сказки, французский летчик Сент-Экзюпери, погиб в воздушном бою с фашистами, а сказка его идет и сейчас во многих кукольных театрах. И вот один из Маленьких принцев уже попал в наш музей... Да кого тут только нет! И славные герои бродячих уличных театров тут! Не только вы, англичанин Панч, француз Полишинель, итальянец Пульчинелла и русский Петр Петрович Уксусов. Тут еще и чех Кашпарек, и немец Ганс-вурст, и польский братец Копеньяк, что значит «забияка», и голландец Пиккельгеринг, что в переводе на русский значит Иван Копченая Селедка... Да, поработали вы в свое время, кукольные братцы! Побродили по свету и в жару, и в холод, и в дождь, и в снег. Что ж, отдохните, здесь, у нас, вы окружены почетом и уважением. Отдохни и ты, старая, разбитая шарманка «семеновна»! Мы уже и забыли твои унылые мотивы: марш «Тоска по родине», вальс «Разбитая жизнь» и песню «Сухой бы я корочкой питалась» (играла та «семеновна» всего семь перемен, помните?). Ну а теперь у нас пошла другая музыка! И не семь перемен, а не сочтешь сколько! Теперь у нас в театрах играют целые оркестры, и каких только инструментов в них нет! Тут и скрипки, и трубы, и барабаны! И даже если в театре нет оркестра, все равно его слышат зрители, вот ведь что удивительно! Это потому, что музыка записана на магнитофонную пленку. Сидит у магнитофона один человек, радист, «крутит пленку», а музыка гремит, оркестр играет «тутти». Знаете, что такое «тутти»? Нет? Ну, тут бы нам помог синьор Пульчинелла, потому что это слово итальянское и означает оно, что в оркестре все инструменты играют сразу. Вот на этом «тутти» я и закончу свой рассказ о четырех кукольных братцах. Да, пусть играют почаще в наших оркестрах сразу все инструменты! И пусть каждый инструмент, труба ли, скрипка ли, барабан, говорит громко и весело: «НА НАШЕЙ УЛИЦЕ ПРАЗДНИК!» А в конце рассказа я скажу, как мосье Полишинель: МЕРСИ ЗА ВНИМАНИЕ!